Владимир Жуков - Хроника парохода «Гюго»

Лицо исчезло. Она нажала. Руль стал свободным, податливым, и машинка поползла вперед, ткнулась несильно в такую же, как она, в мягкий, надетый на машину резиновый обод, и сзади опять стукнуло, но уже не сильно, а потом еще сбоку, и уже вроде бы приятно, во всяком случае, смешно, и опять лицо — его, Левашова, этого мальчишки, у которого все здесь получается лучше, чем у нее.

Где же он? А-а... Он, оказывается, толкнул ее автомобильчик и разворачивается, возвращается к ней. И вот уже вместе заходили кругами, бок о бок, и по какой-то неслышной, только им двоим ведомой команде разъезжались, разнося под хохот и визг сразу пять, шесть других машинок. Голубые искры осыпались на латунный пол, и было немного страшно, чуть-чуть неловко оттого, что у них с Левашовым так здорово выходит, что они оказались королями (или «королевскими»?) на этой арене веселой отваги. Кинги хлопали в ладоши. Прямо овацию устроили, когда они вышли за край барьера. Левашов, галантно нагибаясь, пожимая руки американкам, что-то объяснял — Аля только уловила, что «Гюго», наверное, завтра-послезавтра уйдет.

Джилл держала Алю за руку, быстро говорила, нарушив свой обет молчания, а потом прижалась щекой на секунду, царапнула золотой дужкой очков. И покраснела, даже в разноцветье огней было видно, что покраснела девчонка, и не было в ее взгляде ни обычной иронии, ни спокойствия.

— Она говорит, что завидует вам. Вы поняли? — Это Левашов сказал, опять первым успел. — Джилл говорит, что у них в Америке женщины не бывают ни матросами, ни капитанами, а ей так хотелось бы отправиться сейчас вместе с вами.

И тогда Аля потянулась к Джилл, поцеловала ее и почувствовала, что сама краснеет. Ей ведь еще никто и никогда не завидовал. Никто!

Голубые шары фонарей подлетали к переднему стеклу машины и отскакивали в стороны, замирали вдали — похоже было, их кто-то ловит, развешивает на столбы. Когда подъехали к воротам порта, Кинг обернулся назад, посмотрел грустно.

— Я очень благодарить за этот вечер, — сказал он. — И капитан Полетаев. У русских прекрасный душа. Мы все будем помнить вас... товарищ Алья.

— Правильно! — Левашов подскочил на сиденье. — Не «мадам», а «товарищ». Мои уроки не пропали даром!

Аля и Сергей постояли, пока красные огоньки машины не дрогнули, не двинулись, пока она медленно огибала угол здания, вспыхнув голубым и зеленым от упавшего на нее света рекламы, пока, фыркнув, не пропала за поворотом. И сразу вокруг стало пустынно, тихо.

Измайлов, машинист и председатель судового комитета, мягко ступая, внес свое большое тело в каюту. Негромко спросил, шевеля усами:

— Вернулись? Ну как прошло, благополучно?

Аля, щурясь от яркого света ночника, натянула до подбородка простыню. Ах вот, значит, что. Кроме капитана и старпома этот тоже причастен к береговому походу.

— Трудно было? — все так же приглушенно говорил Измайлов. — Я предлагал, чтобы и третий человек отправился, все бы тебе легче было... Левашов пацан еще. Но ничего, обошлось?

— Обошлось, — сказала Аля.

— А на политические темы разговаривали?

— Разговаривали.

— И как?

— Левашов резко говорил. Без дипломатии.

— Вот видишь, я не зря опасался. Незрелый он еще, первый раз за границей. Но я на тебя надеялся.

— Зрелый он, зрелый, Измайлов. Ты бы его попросил лекцию ребятам прочесть. Про два вида патриотизма, русскую душу и экономический детерминизм. — Аля улыбнулась под простыней, прикрывавшей нижнюю часть лица. — Это он все американцу втолковывал.

— Чего, говоришь, экономический?

— Детерминизм.

— А-а. Так, говоришь, обошлось? Порядок? Ну я пойду, пожалуй.

— Иди, иди, спи спокойно.

Аля погасила ночник. В темноте показалось, что она опять стоит у ворот порта и видит, как удаляется, пылая красными угольками, машина мистера Кинга. Потом ей представился Левашов, шагающий рядом, такой довольный собой. И вдруг захотелось, чтобы он всегда вот так шел рядом. Как лучший друг... Нет... не то. Брат? Да, пожалуй, как младший брат.

Ржавый, исцарапанный борт поднимается из воды. Где-то в глубине парохода тяжело вздыхает донка. Серое небо хмурится и швыряет вниз пригоршни дождевых капель. Два матроса сидят на подвеске, стучат молотками по железу. Ржа сыплется вниз, в воду, забивается в глаза. Тук, тук-тук-тук. Как дятлы. А дождь — редкий, надоедливый и сонный, словно день заболел гриппом. Тук. Тук-тук. Тук.

— А ты, значит, и на паруснике плавала? — говорит Левашов и еще некоторое время стучит молотком, тщательно, по кусочкам очищая железный лист.