Николай Логинов - Что было, то было (повести, рассказы)

В этот раз Ольга приготовила винегрет. Евдоким Никитич ел да похваливал. Ульяна Павлиновна тоже сидела за столом.

— Учись, старбень, — говорил он ей. — Век доживаешь, а ни разу обедом вкусным не накормила. Вот ведь тот же продукт, можно сказать силос, а сделано — объеденье!

Павлиновна, конечно, огрызнулась:

— К лешаку! Поздно мне переучиваться. Возьми переженись. Теперь это модно. Молодая во всем угодит…

Евдоким Никитич останавливал:

— Э, понесла! Ей про Фому, а она про Ерему.

Ольге было неловко: она стала причиной сердитого разговора за столом. Чтоб как-то сгладить, сказала:

— Не хитрое дело — обед готовить, когда есть на чего.

Евдоким Никитич подхватил:

— Вот и я говорю: пускай перенимает, учится.

— Да хватит вам, поешьте спокойно, — вмешалась Ирина.

Павлиновна отложила в сторону ложку:

— Я что-то ничего не хочу. Пойду прилягу опять.

Пропотеть — прошло бы. — Залезла до крутому скрипучему приступку на печь, вздохнула: — Вот корову не знаю, подою ли…

Евдоким Никитич подобревшим голосом распорядился:

— Оставайся здесь, Ольга, обряжайся. Мы с Ариной вдвоем управимся.

Ольга мыла посуду, прибиралась.

Подошла пора дойки коров, Павлиновна подала голос с печки:

— Оленька, ты уж обряди сегодня Пеструху-то. Ох, кто только придумал хвори всякие! Подойница-то, Оля, под лавкой. Сполосни. Тряпочкой сыренькой не забудь вымя обтереть.

— Все сделаю, Ульяна Павлиновна, отдыхайте, — откликнулась Ольга.

Она, заслышав помыкивание Пеструхи, завернувшей во двор, когда пастух гнал стадо улицей с луга на поскотину, тотчас вышла навстречу ей с подойником. Еще с крыльца, подделываясь под голос Павлиновны, Ольга звала Пеструху:

— Иди, моя хорошая, домой, иди! Кормилица ты наша… Пеструха… Ишь как тяжело тебе! Сейчас подою. Иди сюда. — Дала ей посыпанный солью кусочек хлеба, чистой тряпкой обтерла тугое вымя и, поставив на землю подойник, уселась под корову на корточки. Брызнули звонкие струйки.

Длилась дойка недолго. Пеструха, дожевав хлеб, брыкнулась и опрокинула подойник. Молоко белой лужицей разлилось по земле.

— Да что с тобой?.. Милая… Пеструха… Стой, тебе же легче будет, — уговаривала Ольга корову ласковыми словами, какие обычно говорила ей хозяйка. И снова принялась теребить соски. И опять лягнула корова подойник. — Ты что ж, не узнала меня? Как тебе не стыдно? А ну, стой смирно! — Несмотря на этот строгий тон, в третий раз загремел подойник.

Назавтра утром, придя к колодцу за водой, Павлиновна через плетень рассказывала соседке:

— Смехота с нашей горожанкой-то. Вчерась занемогла я. Попросила подоить Пеструху. Не отнекивалась, пошла. А я лежу на печке. И взяло меня беспокойство: долгонько что-то нету ее. Не вытерпела, слезла. Смотрю с крыльца — валяется подойница в стороне, а Ольга стоит и чуть не плачет. «Что, — спрашиваю, — стряслось?» — «Лягается», — говорит. «Сроду не лягалась, а у тебя лягается. Смиреная, — говорю, — корова-то». — «Разве я вру, — хнычет, — попробуй сама, узнаешь». — «Ну-ко, садись, — говорю, — я погляжу». Уселась! «С какого боку села-то, недотепа?»- спрашиваю. А она бормочет: «Не все ли равно, с какого садиться». — «Правильно и делает Пеструха, что лягается, — говорю. — И тебя-то надо бы лягнуть». С левого боку вздумала корову доить. Смехота!

Скоро — через соседку — весь колхоз знал, как Ольга доила корову. Женщины от души хохотали. Колхозница уже с другого конца деревни, повстречавшись с Павлиновной, потешалась над Ольгиной неудачей:

— Рассказала бы, Павлиновна, как твоя постоялка, лейтенантша-то, вместо коровы под быка с подойницей уселася.

Павлиновна вскипела:

— Ты что городишь?! Кто это наплел тебе такое? А?.. Да любая из наших баб не сдюжит с ней в деле тягаться, с Ольгой-то. У ней ничто из рук не валится — кажинная наша работа складно идет. Вот тебе и городская.

Потом и свою соседку отчитала за сплетню:

— Я ж тебе по простоте душевной, а ты по всему свету ни за что ни про что охаяла бабу. Гляди-кось, как все перевернули! Быка доить уселася… Ох, и злые языки!..

Павлиновна рассказала эту историю и Евдокиму Никитичу. Тот махнул рукой:

— А, все вы — пустомели!..

Шли дни, недели, месяцы первого военного года. И хотя далеко было от «Авроры», от этого рядового колхоза, до любого фронта — на юг, на запад или на север, но жил он не обычной жизнью. Ничего в ней и похожего не было на недавнее мирное время. Вникнуть ли в колхозные дела, всмотреться ли в лица людей, заглянуть ли в душу им — все было освещено тревожными, грозными сполохами большого бедствия, постигшего родную страну.