Игорь Лощилов - Отчаянный корпус

Дальше вышло то же самое. Мишка аккуратно заполнял доску решениями примеров, но ничего не мог объяснить. Выглядел он крайне растерянным, с совершенно бестолковым видом пялился на доску и закатывал глаза к потолку.

— И после этого вы осмеливаетесь утверждать, что писали контрольную сами?

— Сам, сам, — подтвердил Голубев с неожиданной уверенностью.

— Тогда садитесь. Единица!

— Жадность фраера сгубила, — отозвался Лабутя.

— За что?! — воскликнул Мишка и затянул привычную песню: — Неправильно поставили, неправильно поставили…

Класс попытался прийти ему на помощь: сами же говорили, что контрольная экспериментальная и оцениваться не будет.

— Оценка не за контрольную, оценка за порядочность. — Сандимыч взял классный журнал и раскрыл его на чистой странице. — Вот, пишу заголовок: порядочность, честь, достоинство… А теперь пусть каждый сам попытается объяснить свое поведение в свете происшедших событий. Ветров!

— Тройка, — поднялся Женя.

— Но вы-то хоть сами решили?

— Сам.

— Это хорошо, значит, кого-то я чему-нибудь научил.

— Малеев!

— Двойка.

— А вы, выходит, списывали?

— Двойка, — дипломатично повторил Петя.

— Лабутенко!

— Двойка с плюсом.

— Плюс за что?

— Списывал, но с отвращением…

— Новиков!

— Тройка.

— Понятно. Далее, полагаю, опять пошли двоечники. И неужели не нашелся ни один человек, который имел бы в себе мужество уклониться от недостойных действий? Ни один из полсотни?

Ну как же, нашелся — Ильин. Класс вспомнил про изгоя, наказанного общественным презрением, и теперь чуть ли не с гордостью прошелестел его именем. Сандимыч, однако, не обратил внимания на шелест и сказал так:

— Теперь каждый должен поработать сам: сравнить прибытки с издержками и образовать общий результат. А потом подумать, стоило ли ради получения жалких оценок ловчить, лгать, ссориться? Тем более что оценки оказались мнимыми. Жизнь еще не раз поставит вас перед выбором: либо сиюминутная выгода, либо измена самому себе. В таких случаях нужно всегда помнить, что сиюминутность быстро исчезает, а пятна на совести остаются навсегда.

Этими словами Сандимыч закончил урок и собирался покинуть класс.

— Товарищ капитан! — бросился к нему Голубев. — Поставьте мне тоже двойку, как всем. Вы же меня не поняли. Вы же спросили, сам ли я писал, я и ответил по-честному. За меня ведь никто не писал, почерк мой, проверьте. Если бы спросили, списывал или нет, тогда другое дело…

На него было жалко смотреть. Сандимыч покачал головой.

— Что ж, если вы считаете, что я оценил вас неправильно, спросим товарищей, пусть оценят они.

Класс, решивший по примеру Ильина проявить принципиальность, согласно прошумел: единица. Пусть знает, как идти против общего уговора.

— Вы слышали?

— Товарищ капитан, вы еще меня не спросили.

— Нуте-с?

— Ноль целых пять десятых! — звонко отчеканил Голубев.

— Хорошо, что вы сами сознаете недостойность своего поведения.

Сандимыч опять было собрался идти, но Голубев чуть не остановил его за рукав.

— Товарищ капитан, подождите! Вы как-то нам сказали, что человек подобен дроби: в числителе то, что о нем думают, а в знаменателе то, что он думает о себе сам.

— Это не я, это Толстой сказал.

— Тем более. Теперь посчитайте, что выходит: они — единица, я — ноль целых пять десятых. Посчитайте, дробь ведь простая…

Сандимыч улыбнулся:

— Были бы вы таким же находчивым у доски, горя бы не знали. Ладно, если уж вспомнили действия с дробями, ставлю вам двойку.

— Ура-а! — закричал Мишка.

За всю историю училища это был, пожалуй, первый случай, когда двойка сделалась предметом радости.

Полковник Ветров просматривал рабочие материалы к научному отчету, которые подготовили сотрудники отдела. Материалы были так себе, скорее даже никакие, ибо не давали возможности понять, что же хотели сказать исполнители. Этот наукообразный стиль Ветрову был хорошо знаком. Он начал расцветать в послевоенную пору, когда требовалось дать политическую оценку исследуемой проблеме и обязательно покопаться в истории, чтобы обосновать отечественный приоритет.

От работы его оторвал пронзительный звонок красного телефона — прямая связь с начальником института. В просторечии его именовали «трубой» — по аналогии с допотопным видом связи капитанского мостика с машинным отделением, тем более, что их начальник имел морское происхождение и носил звание контр-адмирала.