Анатолий Чехов - Кара-курт

После всех тягот и страданий, навалившихся на Самохина за последние дни, этот подворотничок среди пота и грязи, крови и бинтов фронтового санитарного поезда показался ему кощунственным.

Поезд тронулся. Мерно застучали колеса. Теперь уже их толчки на стыках почти не тревожили Андрея.

На одном из перегонов, когда ему стало особенно плохо, он увидел через открытое окно у самой насыпи, среди клевера и ромашек, девочку лет пяти-шести в белом платьице, загорелую и белоголовую, рядом с ней такую же белокурую мать в чесучовом костюме. Обе — со страшными черными сгустками запекшейся крови на лицах и одежде. Андрей не мог решить, действительно ли видел женщину и девочку на железнодорожном откосе или они почудились ему. Чем больше он думал о них, тем больше ему казалось, что видел жену и дочь...

От большой потери крови Андрей забылся. Очнувшись, услышал разговор, понял, что ему грозит ампутация.

— Ногу резать не дам... Кость у меня цела... Когда ранило, я еще мог бежать...

Врач успокоил:

— Ногу постараемся сохранить. У вас была большая потеря крови. Сейчас восстановили. Благодарите вот ее...

Самохин повернул голову, с трудом узнал девушку, которая во время обстрела не уходила с платформы. Марийка! Под глазами темные круги, лицо белее бумаги. Косынка медсестры, белый халат. А где же мать?

Андрей вспомнил грохот крупнокалиберного пулемета, щелканье пуль о платформу, женскую руку, ослабевшую в его ладонях, страшный крик Марийки, понял: не надо спрашивать, где мать.

...Прошло несколько десятков часов, равных нескольким суткам. В ушах стоял непрерывный, не стихающий ни на минуту гул немецких самолетов, прошивавших небо пулеметными очередями. Бесконечными кошмарами потянулись томительные стоянки на разрушенных станциях, разъездах, посреди степи. Андрей слышал крики людей, свист бомб, тяжкие разрывы. Вагон с силой встряхивало, дождем сыпались в стены комья земли, впивались с глухим стуком пули и осколки. Его еще раз ранило, на этот раз в голову, осколок рассек кожу у самого виска. «В рубашке родился», — подумал Андрей, пока его перевязывали, слушая ругань, требования остановить поезд, вынести всех на воздух. Но поезд трогался и снова все шел и шел вперед, чудом оставаясь неповрежденным, все дальше унося Андрея на восток.

Белые стены палаты, за окнами яркая зелень, нестерпимо синее южное небо. Доносится монотонный шум моря, который не нарушает, а лишь усиливает ощущение покоя и тишины. Все это показалось Самохину настолько нереальным, что он не поверил себе, решив: снова галлюцинация.

Повернув голову, ощутил в висках звонкие толчки пульса. Голова забинтована. Приподнявшись на койке, едва не вскрикнул, все тело пронизала острая боль. Теперь он поверил, что окружающее — реальность.

Андрей перевел дыхание, осторожно повернул голову в другую сторону, увидел на соседней койке незнакомого парня в бинтах, не сразу понял, что это Воловченко: заострившийся от потери крови нос, страдальчески сдвинуты брови, глаза закрыты, лицо желтое. Воловченко то ли спал, то ли забылся. Всего один человек остался рядом с Андреем от всех тех, с кем он служил и воевал.

Самохин стиснул зубы: мысль о том, что жена и дочь все еще там, где все рушится и летит на воздух, была нестерпимой.

Где они? Что с ними? Живы ли? Только Богданов, попавший вместе с Андреем в санпоезд, мог ответить, где семьи начсостава, удалось ли им погрузиться в эшелон, прорваться сквозь кольцо окружения.

Андрей стал внимательно вглядываться в соседей по палате. Богданова среди них не было. Хотел крикнуть, чтобы кто-нибудь вошел, заметил в приоткрытую дверь белый халат, услышал неясный шепот: за ним наблюдали.

Дверь приоткрылась, вошла пожилая медсестра с добрым, полным лицом, усталыми глазами. Привычным движением поправила раненым подушки и простыни, остановилась возле Андрея.

— Ну, я вижу, у вас тут полный порядок в танковых войсках! — сказала она, а Андрей подумал, что таким образом не его первого пытается подбодрить эта женщина, перед глазами которой прошло здесь столько бед и смертей.

— Не в танковых, в пограничных, — улыбнувшись, поправил ее Андрей.

— Вот и хорошо, что в пограничных, — сказала сестра (хотя вовсе непонятно было, что ж тут хорошего). — А нам все равно, хоть летчикам, хоть танкистам, хоть пограничникам — никому залеживаться не даем. Нет, нет... А то дай вам поблажку, кто ж тогда будет Гитлера проклятого колотить?..

Андрею пришлась по душе ее наивная агитация. Продолжая улыбаться, он спросил: