Олдржих Шулерж - Всегда настороже. Партизанская хроника

— Да вы, ребята, сами все знаете!

По-настоящему истово молился один только Танечек.

Остальные молились только так, для вида. И еще один человек с горячей верой обратил к богу если не слова молитвы, то свои думы — Фанушка. Она сидела тихо, погруженная в свои мысли, а Старыхфойту нежно поддерживал ее за локоть, словно боялся, что она упадет. На этот раз все ели похлебку медленно. Вошедшему Горнянчину обрадовались как спасению.

— Поздравляю вас с сочельником, ребята, — загудел он и стал высыпать из карманов сушеные груши — свой пай к рождественскому столу.

— Поздравляем и мы тебя, Янек, — ответил Буковян, набивая трубку табаком, специально сбереженным для этой торжественной минуты. — Пойдешь на мессу, а? — спросил он полушутя-полусерьезно.

— Да брось ты! — отмахнулся Горнянчин. — Сейчас не до бога!

Тут он остановил свой взгляд на Танечеке и подумал, что, возможно, обидел старика. Но Танечек сидел невозмутимо, покачивая между колен своей широкополой шляпой, и казалось, внешне он даже согласился с Горнянчиным.

Разговорились, и сразу стало как-то легче. Вспоминали прежние времена и добрых знакомых, которых уже не было в живых. Вспоминали разные рождественские обряды, перебирали все праздничные яства — от пышных блинов до настойки из терна и жареной бараньей грудинки — и при этом глотали слюнки. Потом вспоминали, какая в Валахии стояла погода в зимние месяцы. Бывало, там заваливало дома снегом по самые крыши, и не то что отдельные дома, а целые деревни, а бывало, природа так ошибалась, что чуть ли не в феврале черемуха расцветала…

— Тогда вообще все было не так, как сейчас, — разглагольствовал Горнянчин. — Плащ и шляпа есть, — значит, парень может идти искать себе местечко на белом свете… Люди были поскромнее.

Пожилые согласились с ним. И тут неожиданно заговорил Танечек:

— Да, всегда так было: двое глупых одного умного кормят, и так же… Горе-то не стареет, а вот свет меняется…

Он умолк, окончательно сбив всех с толку.

— Знакомые разговоры! — продолжал Буковян.

За беседой старики не заметили, как молодежь потихоньку исчезла. Вдруг снаружи донесся шум, словно кто-то колотил по старым горшкам. А потом в горницу проползло что-то лохматое. Это был головастый Цыра Зподъяловчи. Хозяйский кожух на нем был вывернут наизнанку, шерстью наружу, барашковая шапка тоже вывернута, а на спине под кожухом было что-то набито, отчего он выглядел горбатым.

— Цыра, ты поторопился, еще не мясопуст — рано хоронишь зиму! — крикнул кто-то.

— Так это же не могильщик, а старый овчар Грыц, который Христа славит, — пояснил Танечек. Он хорошо знал все старые обряды и обычаи.

Следом за Цырой вошел Филек, его друг, и еще двое в старинных деревенских штанах. Видимо, они изображали пастырей. Это были Помарыня и Старыхфойту — урожденные валахи. В широких штанах, в подобранных кожушках, в кожаных пастушьих лаптях, а на голове — высокие бумажные колпаки, похожие на сахарные головы. И у всех в руках посохи — свежесрезанные палки выше головы человека.

Овчар Грыц — комический персонаж из народных рождественских представлений — направился к столу и подчеркнуто учтиво отвесил поклон Юращаку и Юращаковой. Следом за ним отвесили поклон и трое пастухов. При этом старый Грыц старательно помогал им своим посохом.

торжественно начали они, но глаза их смеялись.

Потом старый Грыц выпрямился, посохом согнал всех пастырей в кучу, подал знак, указывая такт, и они затянули:

Горнянчин слушал их колядки, смотрел, с каким мальчишеским задором они поют и танцуют и как все остальные увлеклись этим зрелищем.

Тем временем старый Грыц представил трех своих пастырей — Штахо, Федора и Кубу. Вчетвером они принялись плясать, высоко подскакивая, постукивая посохами по полу и распевая:

— И кто это так приятно напевает? — вмешался Буковян. — Птицы певчие или студенты? — вопрошал он с деланным изумлением и указывал на беглого богослова Помарыню, который важно постукивал посохом и во все горло пел.

— Тибернату! Летай, домине, по саду! — приговаривал старый Грыц, замахиваясь посохом на смеющегося Буковяна и подбадривая своих пастырей.

И сам тут же начал: