Александр Хренков: Ленинградские тетради Алексея Дубравина

Она погрозила мне пальцем, сердито заметила:

— Не спрашивай! Признаюсь лет через десять, когда разгадаю все тайны.

— Во мне?

— Не только. Но прежде всего, конечно, в тебе.

— Ой, какой загадочный! А я полагал, что прост Алексей, как репа. Сними кожуру — и все тебе ясно, будто на ладони.

— Глупый, глупый Алешка! Надо было забыть про тебя ради красавца генерала.

Она рассмеялась снова, и звонкий ее смех долго рассыпался в тишине пустынной набережной. А я с восхищением думал: «Вот непостоянная! Всего на протяжении каких-то полчаса и прыгала, и пела, была и серьезной, и строгой, и насмешливой. Теперь опять смеется, вредная». Впрочем, другой я ее не знаю. Другая не была бы Валей.

Два часа мы провели в «Астории», где остановилась Валя, а утром возвратились в госпиталь.

Юля принесла два завтрака. Мы от души сказали ей спасибо и тепло простились. Валин чемодан, моя фронтовая шинель и полевая сумка — вот весь наш багаж, с каким мы покинули госпиталь.

На Невском, по пути к вокзалу, я спросил ее, когда мы поженимся. Валя с решимостью, словно давно приготовилась к этому, сказала:

— После войны. — Минуту спустя объяснила: — Я никогда не боялась жизни. Иду по ней с открытыми глазами и принимаю — какая она есть, со всеми ее радостями и тревогами. Но с некоторых пор я хочу, чтоб рядом со мной всегда находился ты. Пусть будут трудности. Пусть не удастся многое, как хотелось бы. Но пусть между нами не будет войны. Понимаешь?

До отхода поезда оставался час. Сидя в зале ожидания, мы говорили о будущем. Валя хотела закончить институт и всерьез заняться микробиологией: профессор приглашал ее в свою лабораторию.

— А что будешь делать ты?

— Скорее всего, буду изучать историю. Мне нравится эта наука — вечная битва идей вокруг старого и нового. После войны останется много такого, с чем придется упорно и долго бороться. Это — старые традиции, пережитки прошлого, враждебная людям, самой природе человека мораль и идеология приспособленчества. Не наша, давно уже не наша мораль и идеология. Но ее охраняет враг. Придется сражаться с врагом… Историк всегда на большой дороге. Он должен иметь при себе автомат и уметь из него стрелять. Хорошо сказал об этом Пашка: «Вижу свою ненавистную мишень и готов разнести ее в щепки…»

Эти мысли приходили ко мне не однажды, но особенно отчетливо, почти словами клятвы, стали оформляться после сражения с Кайновским. Я рад был, что высказал их Вале.

Она долго смотрела на меня серьезными глазами, затем с еле заметной иронией сказала:

— И вечный бой! Покой нам только снится…

Она задумалась, а я насторожился. Мне показалось, она не разделяет мои мысли. Ужель не разделяет?

— Вот живут, бывает, люди, — сказала она. — Живут, много как будто волнуются, тратят энергию и время — а зачем, ради чего, куда они стремятся? Отжить на земле положенный срок и вовремя передать утепленную жилплощадь по наследству. Я такую жизнь не понимаю. Смертельно скучна, бестолкова. Не слушай, восторженный ты человек. А на меня при твоей хлопотливой программе ты оставляешь время? Я ведь сказала: всегда только рядом. Имей в виду, я не отступлю от своих условий. Тебе не кажется, что мы будем постоянно ссориться и спорить?

— Ты боишься этого?

— Нисколько.

Это были последние наши минуты. В восемь сорок пять мы поднялись в вагон и отыскали ее боковое место. Оставив на полке чемодан, возвратились в тамбур.

— Эх, вот когда дороги цветы! — пожалел я.

— Совсем не обязательно, — извинила Валя.

— Помнишь — в Сосновке, на пристани? Я ведь всю ночь тогда собирал те ландыши. Всю рощу облазил.

— Я очень жалела. И злилась на тебя…

Хрипло свистнул паровоз, и поезд неохотно двинулся. Мы поцеловались. Я спрыгнул на перрон. Смешавшись с толпой провожавших, я долго следил за ее вагоном, она из тамбура махала мне рукой.

Ровно в девять я вышел из вокзала и, повинуясь долгу, направился в Политуправление фронта. В голове вертелись слова и мотив вчерашней Валиной песни — всего почему-то одна строчка: «На заре ты ее не буди». Но эта единственная строчка, чем чаще и настойчивее я повторял ее, тем глубже и глубже западала в душу. Глухо колотилось и щемило сердце. Незаметно для себя я ускорил шаг.

1959—1961 гг.