Анджей Мулярчик - Катынь. Post mortem

– Господин майор мне много о вас рассказывал, – начал Ярослав, заметив взгляд Анны, устремленный на орденские планки на его груди. – Он показывал мне фотографии, вашу и вашей дочери. Он жил мыслями о вас.

– Я получила лишь одно письмо от него. А мои три письма, которые я отправила по адресу: Смоленская область, ящик 12, вернулись с припиской: Адресата нет.

Анна рассчитывала, что теперь он ей объяснит, что случилось с ее мужем, но Ярослав в этот момент занялся прикуриванием очередной папиросы. Затем он наклонился над мраморным столиком, огляделся вокруг и начал говорить вполголоса, как во время исповеди. Фразы были короткими, так говорит человек, привыкший отдавать приказы.

– Я имел честь быть его учеником. Господин майор учил меня французскому. Он относился ко мне не как к младшему товарищу, а как к человеку, которому доверяешь. На всякий случай он сообщил мне ваш адрес в Пшемысле. И своей матери в Кракове. Я побывал на улице Брацкой. – Ярослав раздавил в пепельнице недокуренную папиросу, словно хотел этим жестом подавить некое волнение. – Она приняла меня за сына.

– Она по-прежнему верит.

– Тогда я вас дома не застал. Ждать я не мог. У меня был приказ ехать в Берлин.

– А мы тогда гадали, кто это был.

– Я к вам явился тут же по приезде. Я должен передать вам кое-что от мужа.

Анна не спросила, что именно. Она чувствовала, что пока не должна ни о чем спрашивать, что все, о чем она должна узнать, будет ей сказано. С большим трудом ему удалось начать свой рассказ, и это свидетельствовало о том, что на душе его лежит тяжелый груз. То, что он говорил, звучало не как сообщение, а скорее как исповедь. Ей надо было представить себе тот день, когда тысячи людей в зеленых офицерских шинелях входили в ворота лагеря, а потом увидеть заросшие лица тех шестисот пленных, которых поместили в монастыре, лишив всего, что было для них свято. Она хотела знать, о чем думали они тогда, на что рассчитывали, чего боялись. Ей не пришлось об этом спрашивать, ибо Ярослав, словно читая ее мысли, отвечал на еще не заданные ею вопросы.

– Там оказался цвет интеллигенции: профессора, врачи, инженеры, ученые. Все они были наивны как дети. Они верили, что мир станет бороться за нас. Что союзники выиграют. Что нас отдадут немцам. А потом и вовсе настроение упало. Ходили самые разные слухи. Говорили, что, когда станет не хватать провианта, нас отправят на работу в колхозы. Те, кто знал о большевиках хотя бы по войне двадцатого года, говорили, что всех нас ждет Сибирь и ГУЛАГ. Но в письмах об этом писать было нельзя. Нам полагался лишь один талон в месяц на письмо семье. Даже возможности помыться мы не имели. Санитарные условия, в которых нас содержали, были хуже, чем для скота. А лазарет – просто последняя остановка перед концом. Тогда мы попробовали сослаться на Женевскую конвенцию, на Красный Крест. И знаете, что мы услышали от начальника в ответ? Никакие конвенции, ни женевские, ни Красного Креста, нас не касаются…

Она представила себе этого начальника в фуражке с синим околышем, увидела эти ряды пленных на зимних поверках, эти вызовы на допросы к комбригу Зарубину. Смогла бы она узнать среди шестисот бородатых мужчин своего Анджея? Как переносил он эти дни и ночи? Слушая короткие фразы Ярослава, она видела перед своими глазами стены монастыря, испещренные сделанными карандашом или куском обуглившегося дерева именами и фамилиями офицеров, превращенных в огромную толпу, заполнившую какой-то гигантский зал ожидания.

– Это странно, но в каждом человеке живет потребность оставить по себе хоть какой-то след. Труднее всего человеку дается осознание того, что от него ничего больше не зависит. Мы были офицерами, а нас превратили в стадо, поголовье которого ежедневно пересчитывали наши надсмотрщики…

И тогда Анна услышала про записную книжку Анджея, в которой он вел ежедневные записи.

– Господин майор вел записи ежедневно. Обо всех важнейших событиях. Он записывал все: когда нам делали какие-то уколы от тифа, когда перед сочельником куда-то увезли наших капелланов, когда его вызывали на допрос. Он все доверял своей записной книжке. Я и сейчас вижу, как, скорчившись на своих нарах, он затачивает о стену остатки карандаша…

Теперь и она увидела его. В полумраке церкви, на нарах. Завернувшаяся в одеяло бородатая фигура. Этот еженедельник на 1939 год она купила ему в Кракове, когда они гостили у его родителей на Рождество. И вот теперь она слышит, что именно в нем он записывал те слова, которые хотел бы передать ей в письмах…