Петр Лебеденко - Навстречу ветрам

Нет, Ганс, конечно, автоматом не становился, и хладнокровие давалось ему нелегко. Но в бою он всегда умел подчинять свои нервы выдержке, которая часто решала исход боя. Он и в воздухе думал об опасности, но там она была определенной, видимой, ее можно было избежать, все зависело от опыта и умения драться. Опыт у капитана был, драться он умел, и страх не сковывал его волю, не вызывал постоянного напряжения. Нет, Ганс Вирт не трус. Что же в таком случае происходило здесь, на земле, когда он оставался с глазу на глаз с мирными жителями? Почему прославленный летчик прислушивался ночами к легким шорохам, что заставляло его настораживаться и тревожиться при каждом стуке, при каждом скрипе половицы?

Где-то в глубине души лежал ответ на этот вопрос: страх, страх перед расплатой за все, что Ганс Вирт и его армия принесли в эти дома, где он должен был спать, есть, отдыхать, готовясь к новым преступлениям. Часто нервы не выдерживали, капитан готов был вышвырнуть владельца дома на улицу, но он подавлял в себе это желание и говорил: «Я воюю с армией противника, а не с народом».

…Машина подъехала к маленькому домику, огороженному частоколом. Уютный дворик был чисто подметен, стволы фруктовых деревьев побелены, дорожки посыпаны песком. Между деревьями — ровные, заботливой рукой разделанные грядки. Все так, как у его старика в Баварии. Денщик снял с машины чемоданы Ганса и Эгона и постучал в запертую калитку. Долго никто не отвечал, но вот послышались чьи-то шаги и перед Гансом появилась девушка. Большие, как у Эмми, глаза, бледное, приятное лицо.

Денщик причмокнул от восхищения языком и с нехорошим смешком сказал:

Недурная штучка для развлечений, господин капитан.

Ганс взял из его рук чемоданы и прикрикнул:

Пошел вон, болван!

Девушку уже, вероятно, предупредили о вселении в ее дом немецких офицеров. Ни о чем не спрашивая, она провела их в чистую комнату, где стояли две кровати.

Вам что-нибудь нужно? — спросила она.

Благодарю вас (Ганс неплохо говорил по-русски). Мы постараемся не причинять вам много хлопот…

Они стояли друг против друга; каждый думал о своем. Глаза девушки словно говорили: «Внешне вы как будто любезны, господа фашисты, но вы меня не обманете. Вы такие же звери, как и все ваши…» Ганс Вирт, глядя на девушку, думал: «В ее глазах — то же, что в глазах у всех: настороженность, затаенная ненависть. Черт возьми, как они не поймут, что не все немецкие солдаты — звери!»

В это время в комнату заглянул старик, отец девушки. Был он весь какой-то колючий: колючая щетина на щеках, колючие короткие волосы на длинной голове, колючий взгляд строгих глаз.

Он вошел в комнату, неприязненно посмотрел на офицеров и сказал, обращаясь к дочери:

Тебе здесь нечего делать. Идем…

Ганс спросил:

Как вас называть?

За девушку ответил старик:

У нас тут никаких фравов нет. А если вам надо знать, так вот: Колосовы мы, Колосовы — и все. Идем, дочка…

Первые месяцы оккупации Лиза сама не знала, живет она или нет. Город был словно мертвым, даже деревья, казалось, умерли: стояли голые, неподвижные, мрачные. Может быть, и она сама уже мертва? Сидеть с утра до ночи за закрытыми ставнями, за закрытой калиткой и предаваться воспоминаниям о прошлом — разве это не смерть? Была когда-то жизнь, были Игнат, Андрей, была стройка… Где это теперь? Игнат, Андрей… Она сама тогда перечеркнула в своей жизни хорошую страницу. Что ж, ей поделом, она на них не в обиде. Не нашла тогда в себе настоящего чувства, раздвоилась, погналась за чем-то… Потом поняла, но было поздно. А что теперь делать?

Однажды утром Лиза пошла на базар продать пальто отца и купить хлеба. Шла, сгорая от стыда, что ее могут там увидеть, но голод — не тетка, идти надо, потому что отец лежит больной. На углу Лермонтовской улицы Лиза увидела толпу людей, окруживших какое-то объявление. Она хотела пройти мимо, но вдруг услышала:

Работают ребятки, молодцы…

Другой голос добавил:

По всему городу расклеили. Даже, говорят, на, комендатуре…

Лиза втиснулась в толпу и прочитала, затаив дыхание:

«…Фашисты, как собаки, брешут, что наша армия разбита. Не верьте, товарищи! Они сами будут разбиты, и этот день недалек. Скоро они в одних подштанниках будут бежать с нашей земли нах вестен — на запад! Будут поднимать вверх измазанные кровью руки и жалобно вопить: «Гитлер капут!» И мы тогда скажем, как говорим сейчас: «Смерть немецким оккупантам!»

Городской комитет ВЛКСМ».