Юрий Туманов - Буйвол, бедный Буйвол

Иди, посоветовали, под Юхнов. Там, на шоссейке, все есть. Помогут.

Так ведь до шоссейки, по нынешним силам и дорогам, дней с десять тащиться. Пока доберешься, всех постреляют за дезертирство. Порядили, подумали, пришлось вернуться. И так они чуть ли не трое суток плавали в грязи по пузо.

— У нас только один путь спасти батарею, — сказал Железняков, собрав в просторный шалаш старшины всех его ездовых и помощников. — Один! Накормить людей кониной.

И умолк, давая всем привыкнуть к сказанному.

— Расстреляют, товарищ комбат, — приподнялся минут через пять старшина. — Вас же первого и расстреляют.

Ничего больше не сказал Железняков. Долгое молчание застыло в шалаше. Потом кому‑то пришла первая мысль.

— Если на Буйволе привезти на передовую ящика два снарядов, а самого его пустить попастись у речки?

— Ну да, — тут же поддержали его. — Там у Перекши уже вовсю трава зазеленела. С обрыва видно.

— А что? — задумался вслух старшина. — Вполне могло б и немецкой миной достать.

И опять надолго все замолчали. Все понимали, что надо, и хорошо бы спасти батарею от смерти, да каждому своя жизнь тоже не чужая. И вдруг заговорили все разом. Все об одном.

— Прокурор, он не метелки сюда вязать приезжал… Не лыко драть. Прокурор дивизии уже неделю назад или около того обходил с начальником ветслужбы полковой лес подвешенных лошадей.

Потом собрал всех тыловиков у опустевших коновязей и держал короткую речь.

— Не вздумайте коня в котел затолкать. Было уже такое в левофланговой дивизии… Расстрел!

Выслушав нестройные выкрики, покивал головой, застегнул кожаное пальто на все пуговицы и погрозил пальцем.

— Смотрите! — сказал. Потом сжал кулак и взмахнул им над головой. — Рука социалистической законности не дрогнет!

Все очень хорошо запомнили эту вроде бы беседу. И руку, которая не дрогнет.

Но мысль уже обрастала деталями.

Самое простое было убить.

В этом за целый год войны люди поднаторели.

Но потом… Что будет потом? Когда социалистической законности рука доберется до каждого.

И вдруг дикий вопль всех оглушил и ошарашил.

Кто‑то схватился за оружие. Кто‑то за сердце. Когда же за стеной шалаша вопль повторился, все узнали голос.

Минуту спустя, спотыкаясь, цепляясь руками за лапник у входа в старшинский шалаш, встал, покачиваясь, ездовой Ермошкин — первый кандидат на тот свет.

Глаза его, обычно узкие и приветливые, ярко светились злобой и были круглыми, как у совы.

— Ня дам! — еще раз крикнул он во всю мочь и крестом раскинул руки. — Ня допущу!

А на большее сил не хватило. Ни стоять, ни идти, ни кричать. Цепляясь за колючие ветки, он рухнул там же у входа, просипев уже обычным своим голосом:

— Ня дам. Буйвола ня дам. Ня подходи!

И потерял сознание.

— Как же, ня дашь, — бурчали ездовые, его односельчане, перенося Ермошкина обратно в соседний шалаш, где он в последние дни лежал на попоне, не поднимаясь. — И как только услышал? Откуда сил взял подняться?

А Ермошкин, очнувшись, только шептал:

— Буйвол. Бедный Буйвол…

Даже рукой шевельнуть не мог.

С утра, еще раз обходя огневые позиции, карабкаясь на высоту двести сорок восемь шесть, пересчитывая тех, кто еще в силе, кого не так уж задавил голод, Железняков беспрерывно думал о тех, кого пошлет на операцию »Буйвол».

Нужны десять человек. Пятая часть огневиков. А откуда их взять?

Ясно, что тыловую группу старшины посылать нельзя. Хотя хозяйственные, ловкие, мужики, несмотря на свой преклонный возраст, очень бы пригодились.

Первый же вопрос, что в штабе полка, что в прокуратуре, сразу все поставил бы на свои места.

Зачем тыловики пришли на передовую? Что им здесь делать за четыре километра от лошадей, обозного имущества и хозяйства? Кто приказал им прибыть на Красную Горку?

Вообще ни к чему были все вчерашние разговоры в лесу: никто оттуда не будет участвовать в операции, а знать о ней уже знают они все.

Еще ничего не сделано, а уже ошибка на ошибке.

И это еще далеко до ответов на сложные, профессионально закрученные вопросы следователя. Где им, мужикам из глухих мордовских деревень, тягаться с юристами! Лучше бы им ничего не знать.

Но знают. И это очень плохо. Можно подвести под расстрел не одного комбата, а и других участников операции, когда их поименуют соучастниками.

Железняков и для себя не хотел такой судьбы, но готов был собою рискнуть для всех. Не может он допустить, чтоб его батарейцы умерли от голода. Но невозможно допустить и суд трибунала для десятерых. Нельзя действовать в тайне, понимая, что это не тайна вовсе.