Юрий Туманов - Буйвол, бедный Буйвол

Страшной выдалась для пятидесятой армии первая военная весна, а в особенности апрель. Единственная шоссейная дорога, по которой армия получала боеприпасы, продовольствие, даже сено и все остальное, — «Варшавка» — утыкалась в город Юхнов, а за ним — в немецкие минные поля, колючую проволоку и вражеские окопы. Дальше на запад, вдоль всего чуть ли не стокилометрового фронта были хлябь, болота, вспученная талыми водами земля — ни конному, ни пешему пути не было.

Надрываясь, рубили саперы просеки, волокли на себе тонкие хлысты древесного подроста, мостили лежневку — дорогу из еловых да осиновых стволов толщиною в снаряд полковой пушки. Но лежневка не спасала: разваливалась под первым же обозом, лошади ломали на ней ноги, колеса телег отваливались, извечное калужское бездорожье напрочь выедало последние весенние силы Западного фронта. Замирала жизнь в армейских тылах. Пустели склады. А на дивизионных обменных пунктах почти не оставалось ни снарядов, ни патронов, зато в изобилии громоздилось то, что переднему краю для ежедневного боя не нужно и поэтому не вывозилось с конца зимы до начала весны. Склады вроде бы и были, но их и не было. Люди на них занимались делом. Но дело это не помогало главному — переднему краю.

Ночами теперь в противотанковой батарее тысяча сто пятьдесят четвертого полка все повторялось сейчас, как всегда всю эту чертову весну. Ранним утром, еще в темноте, сержанты батареи Железнякова поднимали сонных голодных бойцов. По одному от каждого орудия. А там, где в расчетах уцелело по шесть номеров, что было редкостью, то и по два человека.

Тех, кто с вечера был назначен в распоряжение старшины для транспортной группы, должны были будить сменившиеся с постов часовые. И в батарее это было самым нелюбимым занятием. Каждый старался не попасть в предрассветную смену, отругаться, а уж коль пришлось, нехотя и злясь, лезть в тесноту и духоту землянки.

— Волков! Да Волков же! — дергал он впотьмах кого‑то за мокрый, осклизлый сапог. — Вставай, Волков!

— Пшел ты, Степа! — вырывался из рук продрогшего часового сапог. — Отвали: я Чесноков.

Переругавшись с половиною спящих, часовой все‑таки разыскивал Волкова. Хорошо если не последним, хорошо если спросонок никто не лягал его в лоб. А уж кулаком или прикладом перепадало обязательно.

Землянки первой военной весны — темные, узкие, смрадные земляные норы — казались солдатам, завалившимся в них на отдых, до этого продрогшим на весенних промозглых ветрах, почти что раем. Прижавшись друг к другу, греясь скудным своим теплом и телом товарища, никто не хотел вылезать наверх, в стынь и хлябь.

Тем, кто назначался в утренний транспортный наряд, разрешалось с вечера укладываться спать первыми. А потом уже вокруг них ложились остальные. И транспортники, конечно, старались подыскать себе угол поукромней, чтоб не первыми подняли и минуту-две лишних отбить для сна. Казалось бы, что в них, этих хилых минутах, а каждое утро повторялось одно и то же.

Дежурный — полусонный сержант — строил перед штабной землянкой хрипящую, плюющуюся, с трудом продирающую глаза десятку.

— Чтоб каждый принес два снаряда. Каждый чтоб! Старший Волков. Шагом марш!

И первый шаг в предрассветную тьму. Опять простуженный хрип и плевки, да тяжкая матерная брань — в Гитлера, в весну, в поганую долю.

И вдруг смолкают. Только хрип, тяжкое дыхание, и чавкает грязь под ногами.

— Батарея, смирррно! Равнение налево!

Каждую ночь. Как бы поздно не было. Каждое утро. Как бы рано не было. У высоты двести сорок восемь ноль. Или у мостика через Перекшу. А то и сразу у окраины деревни.

— Комбат!.. Комбат… Комбат! — пролетает в глубь цепочки.

Легким спортивным шагом гимнаста и волейболиста скользит рядом с дорогой едва различимая тень.

— И в грязи не тонет, — удивляется кто‑то.

— И когда только спит, — поддерживает другой. — Вчера я ложился, он еще на правый фланг к двести сорок восемь шесть шел.

— Потому и не тонет, что не спит, — заключает третий.

И снова зачавкали, зачавкали проваливающиеся в грязь по колено, скользящие в стороны, пудовые от налипшей глины сапоги.

Они вернутся только вечером, опять в темноте, кляня свою судьбу, таща на плечах или за спиной один-два снаряда. Сидякин и Волков принесут три или четыре. С этими здоровяками равняться некому, да и те в последний раз еле смогли донести свою норму.

И главная радость у каждого транспортника, что в следующий раз их очередь идти за снарядами только неделю спустя. А семь-восемь дней отдыхать. В окопах, под огнем, но не обливаясь потом и задыхаясь от усталости гнуться под непосильным грузом, выволакивая себя шаг за шагом из трясины. За очередью все батарейцы следят с отменной строгостью. Сам командир батареи никогда не отменяет решений, отсчитанных товариществом орудийных расчетов.