Виктор Бычков - Везунчик

Выпили, захрустели малосольными огурцами. За столом воцарилась тишина. Антон ждал, а хозяин не торопился, собираясь с мыслями.

– Зря они так, Гансы то, – начал Кирюша. – Не по понятиям все это. Зачем воевать с детишками, женщинами, стариками? Непонятно. Злят только народ.

– Я это уже слышал, только не от тебя, Кирилла Данилович, – перебил его гость.

– Кто ж это такое тебе уже говорил, если не секрет? – с интересом уставился на него хозяин. – Не сам ли товарищ Сталин?

– Бери ниже, сам товарищ Ленька Лосев со своим комиссаром, – не моргнув глазом, ответил Антон.

– Да ты что!? – от удивления Кирюша даже привстал за столом. – И тебя отпустил после политбеседы?

– Какой там! Ушел без разрешения! – с гордостью произнес Щербич. – Видишь, зарубка на память осталась, – вытянул к рассказчику левую руку с содранной до мяса кожей.

– Повезло тебе, парень, повезло! – восхищенно воскликнул хозяин.

– За это стоит выпить. Да, и в церковь сходи, свечку поставь.

– Хватит пить, ты мне про Петьку обещался рассказать, – Антон отстранил от себя стакан. – Мне еще отоспаться надо. А то партизаны так и не дали отдохнуть сегодняшнюю ночь.

– Знаю, неймется мужикам, так и нарываются на грубость. Так вот, – Кирюша опять вернулся к разговору о Сидоркине. – Неделю назад стали находить мы трупы немецких солдат прямо на улице в Слободе. Все думки, конечно, на партизан. Карлуша в гневе, шумит, а ничего поделать не может: каждую ночь один, два Ганса с перерезанными горлами в пыли валяются. А не выставить патрули нельзя: в кроватях всех нас возьмут лесные гости еще тепленькими. Знаю, запросил Вернер подмоги в районе, да только шиш оттуда пришел с маком: везде режут, убивают – на всех солдат не напасешься. Ну, нас, полицию, тоже кинул на улицы патрулировать. Однако вспоминаю я, что и раньше, как только Петро с госпиталя то приехал, непонятки пошли с Гансами: то кто-то с горлом перерезанным валяется, то вдруг кто – нибудь из них как в воду канул – до сих пор ни слуху, ни духу. Стал я примечать, что в такие дни Сидоркин в хорошем настроении всегда похаживал, шутил, как будто радовался.

Рассказчик снова замолчал, свернул цигарку, пустил густой клуб дыма, собирался с мыслями.

– Не дай тебе Боже, если об нашем разговоре узнает чья-то душа, – взял за грудь Антона, притянул к себе через стол, – то можешь со своей душонкой попрощаться! Я тебя предупредил!

– Да ты что, дядя Кирюша? – гость еле вырвался из рук хозяина. – Я что – дал повод?

– Пока нет. Это я на всякий случай, – отстранился тот. – Случай то всякий бывает.

– Если так, ты мне не доверяешь, – вспылил Антон, выскочил из-за стола, забегал по хате, – то и не рассказывай! Больно надо!

Спасибо за хлеб-соль! – схватил шапку, готовый выскочить на улицу.

– Сядь, охолонь! – Прибытков жестом указал ему место за столом. – Что психуешь? Обиделся, как девочка не целованная: приласкали, а не приголубили, а она и ножки уже раздвинула.

Щербич вернулся за стол, уселся, обиженно сопя.

– Но и ты, Кирилла Данилыч, знай меру, – не с пацаном говоришь.

– Слухай дальше, – не обращая внимания на его колкость, продолжил хозяин. – Понял я, что причастен Петя ко всем этим случаям. Ни кому не говорю, сам душой маюсь: уж больно любил я этого героя. Только позавчера не стерпел, подошел к нему, и намекнул, мол, поостерегся бы ты, Петюня, а то не ровен час. А он как зыркнет на меня своими глазищами, как зашипит: «Отойди в сторону, коли жизнь дорога! У меня с Гансами свои счеты, а ты не мешай! Может, я грех свой перед детишками, да перед женой замаливаю». Вот такие речи говорил мой лучший товарищ Петр Иванович Сидоркин.

Прибытков замолчал, опустив голову, стал тереть кулаками глаза.

И вдруг, неожиданно до Антона донеслись всхлипывания – он плакал! Гость опешил: такого точно не ожидал!

– Эх, раз туды твою мать! – скрипел зубами полицай, стучал кулаками по столу. – Какой был человек, не нам чета! А мы с тобой кто? – поднял заплаканные глаза на Антона. – Кто мы, я тебя спрашиваю?

Щербич молчал, пораженный переменам, что так резко произошли со старшим товарищем, но он делал скидку на самогонку: это она плакала, а не Кирилла Данилович. Как будто прочитав его мысли, хозяин опять обратился к гостю.

– Ты думаешь, выпил старик, нюни распустил? Нет, Антоша, нет! – потряс обкуренным пальцем перед носом Щербича, достал с кармана тряпицу, громко высморкался, вытер слезы. – Я ж его любил как сына родного! У меня, ведь, так и не получилось с детишками-то: чаще в тюрьме, чем на воле был. А он меня после отсидки к себе в бригаду взял, поверил, пригрел, надежду на лучшую жизню дал. С Дашей сошелся, в светлое будущее смотрел с гордо поднятой головой. Это многого стоит. Да тут война, ни дна ей, ни покрышки!