Виктор Бычков - Вишенки в огне

Перед Новым 1942 годом Сидоркин встретился на лесопилке, что за Слободой в сторону района, с Лосевым. Спланировали, обговорили в деталях план нападения партизан на комендатуру. Пора было переходить из обороны в наступление. Тем более, поводов было предостаточно. Немцы получили по сопатке под Москвой. Надо было прижать им хвост и здесь, в глубоком тылу. Правда, листовки о победе советских войск под Москвой тут же появились во всех деревнях. Да и без листовок видно было, что трудно пришлось фрицам в снегах под столицей: колонны машин с ранеными и убитыми не останавливаясь, шли днём и ночью на Берлин. Такая же череда военной техники передвигалась и в сторону фронта. И спеси поубавилось у немчуры: перестали орать на каждом перекрёстке о скорой победе.

К этому времени они всё же заняли Вишенки: не смог партизанский отряд Лосева противостоять немецкому пехотному батальону, усиленному комендантской ротой. Даже для этой цели привлекли и авиацию с аэродрома, что расположился на окраине Бобруйска. Днями висел над лесом немецкий самолёт-разведчик, а потом к нему на помощь прилетали и бомбардировщики, что базировались под Смоленском. Вишенки сожгли до основания, не оставив целым ни единой постройки. Но вглубь леса пойти побоялись, ограничившись деревней, выместив на ней зло.

Решили атаковать немцев в Слободе. Здесь в последнее время они чувствовали себя спокойно: как-никак, район рядом, почти постоянно идут автоколонны в обе стороны – на Москву и в Германию. Какой дурак посмеет сунуть голову в петлю? Вот на это-то и было рассчитывали партизаны, планируя нападение.

Всё спланировали, обо всем договорились, однако от случайностей никто не застрахован.

Атаку на комендатуру партизаны начали на пятнадцать минут раньше оговоренного времени, и поэтому Пётр Пантелеевич не успел покинуть помещение актового зала школы, где праздновали Новый год полицаи и немцы. И, как результат, тяжёлое ранение в грудь, живот, руку. Кто виноват в этом, потом разберутся. Страшно другое: на следующий день прибывшие из района две роты немецких солдат окружили деревню, согнали жителей в скотные сараи, сожгли заживо… Предали огню и половину домов. Там, в сараях, сгорела и семья старосты Сидоркина Петра Пантелеевича.

Прибытков принёс страшную весть: лучше бы самому погибнуть в ту новогоднюю ночь, чем услышать такое. Мужчина лежал, укрытый с головой, снова и снова до зубного скрежета, до хруста челюстей сжимал во рту кусок одеяла, всё пытался удержать в себе крик, что рвался наружу. Это не пережить, от такого известия нормальные люди должны или сойти с ума, или умереть, а он живёт. Это ненормально. Если бы в этот момент у него было оружие, он бы застрелился. Ра-а-аз!., и все проблемы решены. Не стало бы терзаний, тех мучений, что разрывают душу, не дают жить ему, Сидоркину Петру Пантелеевичу. Как так? Почему его семья, его жена и двое ребятишек заживо сгорели в огне, а он, их отец, их защитник, живой? Почему так несправедливо устроена жизнь?

Мысли, видения накатываются, наслаиваются друг на друга, хочется выть от бессилия.

Сил хватает додумать до того мгновения, как в мыслях он начинает представлять себе мучения его семьи там, в огне, в горящих скотных сараях. Детки жмутся к мамке, интуитивно ищут спасения у неё. Ищут глазками его, папку, ждут, что он вот-вот, сейчас придёт, спасёт их, он же сильный, их папка. Он же всё может. Но его нет, а есть только мамка… Она прижимает их к себе, подминает под себя, стараясь спасти, защитить… А огонь подбирается… подбирается… Вот уже дым не даёт дышать, детки задыхаются, а следом и первые языки пламени обдали жаром, лизнули детские тельца… Всё-о – о – о… Дальше он не может, у самого перехватывает дыхание, будто это его жгут на костре, и пламя горит откуда-то изнутри, плавит тело, шкворчит душа… Не может, не хватает сил представить своих детишек горящими в огне.

Жизнь остановилась. Нет, она была, только разделилась на «до» и «после». То, что была «до», это и называлось жизнью, а вот «после» и жизнью-то назвать нельзя. Так, прозябание. Принимал лекарства, ходил на процедуры, ел, а было такое впечатление, что это не с ним происходит, а с персонажем какой-то книги – нехорошей, страшной… Он хочет, страстно желает перелистнуть последнюю страницу, закрыть, захлопнуть её, а она не позволяет, раз за разом напоминая о своём страшном содержании. Жил как в бреду. Даже когда выпустили из госпиталя, и за ним на лошади приехал Прибытков, ничего не радовало. Укрывшись тулупом, прижался к спинке возка, так и доехал до Слободы, не проронив ни слова.