Якуб Колас: Трясина [Перевод с белорусского]

— Ах, какой же ты щеголь!

Пан Крулевский сидел в своем кабинете, развалившись в широком мягком кресле. На столе, покрытом зеленым сукном, стояли письменный прибор и дорогие безделушки. Тут же лежали разные бумаги. На стене висели портреты генералов, напыщенных и строгих. Среди них бросался в глаза портрет бритого и коротко остриженного епископа со всеми атрибутами, положенными его сану. Василь, взглянув на него, подумал: «А зачем этот попал сюда?» Но вслух ничего не сказал: Василь был человек смекалистый, себе на уме. Центральное место на стене занимал портрет генерала, у которого были длинные, опущенные, как у моржа, усы. На груди у него красовалась выставка крестов и медалей.

И епископ, и все эти генералы, и стол с прибором придавали еще больше важности пану Крулевскому.

Василь Бусыга все это принял во внимание и приветствовал пана Крулевского с большей почтительностью, чем обычно.

Уездный «комиссар» еле кивнул головой:

— Что скажешь?

Пан Крулевский говорил теперь холодно, официально-начальническим тоном.

Василю Бусыге не приходилось раньше говорить с большими начальниками. До сих пор он имел дело только с волостными писарями, попами, урядниками, иногда с приставом. От них он заимствовал русские слова, хотя произносил их с полесским акцентом.

— Пришел я к господину пану-комиссару услышать о том, о сем… Мы сейчас живем, как горох при дороге, ничего не знаем, не ведаем.

Пан Крулевский взглянул на Василя. Хотел сделать замечание о его неважном произношении, но вместо этого спросил:

— А как относятся мужики к новой власти?

— Которые, прошу пана, зажиточные хозяева, те благодарят бога: порядок налаживается, можно будет спокойно жить и хозяйство вести.

— А остальные?

— Всякие, прошу пана, водятся… Да и трудно сказать. Пока близко начальства нет, некому интересоваться…

Василь Бусыга не высказал до конца свою мысль: инстинкт самосохранения подсказывал ему не тратить много слов. Намек насчет начальства был достаточно прозрачен — Василь был кандидатом в старшины. Но разговор на этом оборвался: во дворе послышался шум, раздались грубые окрики. Пан Крулевский встал и подошел к окну. Туда же повернул голову и Василь.

Двор заполнила толпа крестьян, большей частью молодых и средних лет, окруженная цепью легионеров. На них были лохматые шапки всевозможных форм и цветов, изношенные тулупы, черные грубошерстные куртки, свитки, и на ногах драные лапти с высоко навернутыми портянками. Кожаные и берестяные баулы на спине завершали их внешний вид. Лица у всех были замкнутые, хмурые, суровые. Не в меру усердные конвоиры наводили порядок в этой шумной и пестрой толпе, стараясь построить в ряды согнанных сюда неведомо откуда и за что людей, — ругались, толкали, грозили. Непривычные к таким строгостям, полные отвращения к казарменной муштре, полесские крестьяне возмущались, и на этой почве возникали бурные стычки.

— Чего толкаешься, панская подметка? Да я тебя так толкну — костей не соберешь!

Высокий, плечистый, жилистый парень сердито сдвинул брови, глаза злобно сверкнули на конвоира, толкнувшего его в спину. Легионер, заметив этот уничтожающий взгляд, трусливо отступил.

— Молчи, стервец! — крикнул он, отойдя подальше от разгневанного богатыря.

«Да это же Мартын Рыль!» Бусыга узнал худощавого, широкоплечего крестьянина из соседнего села Вепры, и по его телу пробежала дрожь. Но эта неожиданность его обрадовала.

Согнанных крестьян повели за угол дома, где была приготовлена для них каталажка, служившая раньше складом разного хлама.

Несколько минут спустя в кабинет вошел капрал и доложил пану Крулевскому о приводе бунтовщиков, не желающих подчиниться новой власти и явно сочувствующих большевикам.

Возвращаясь домой от уездного «комиссара», Василь Бусыга размышлял о своей будущей должности старшины, обещанной, ему паном Крулевским, и о тех новых обязанностях, которые вытекают из этого звания. Еще думал он о Мартыне Рыле и о том, сказать о нем Авгине или нет.

Кто же этот Мартын Рыль, арест которого так встревожил Бусыгу? И почему он колебался, сказать об этом Авгине или умолчать? Придется вернуться к прошлому, отделенному десятилетием от описываемых событий, и заглянуть в село Вепры.

Десять лет назад в нем не было девушки интереснее Авгини — ныне жены войта Бусыги. Веселая, живая, капризная, первая затейница в играх и забавах — вот какая была Авгиня Кубликова. Любила она с парнями заигрывать, и делала это так, что каждому из них казалось, будто именно он избранник ее сердца. «Нарвется когда-нибудь», — говорили о ней солидные женщины и молодицы, когда рассказы о ее проделках доходили до их ушей. Авгиня хотя и резвилась, но границ дозволенного не переступала. Умела быть сдержанной, серьезной, и глаза ее, напоминавшие прозрачный сумрак ясных июньских вечеров, глядели тогда строго и задумчиво. Трудно было определить цвет ее глаз, которые светились, как озера среди темной топи, обрамленные пышными зарослями. Их можно было принять за карие, чуть подернутые зеленоватой поволокой, а порой они казались серовато-зелеными. Быть может, они менялись в зависимости от тех дум, которые проносились в ее голове и теснили ее девичье сердце. Одно можно сказать о ее глазах: они были ласковы, как просторы весны, — полные музыки, звона и зеленого шума, они увлекали, как прибрежная трясина, где убаюкивают предательским шелестом высокие камыши и ароматный вереск.