Николай Кожевников - Гибель дракона

Гончаренко заходил теперь редко. Он немного опасался Ли Чана: кто знает, что там было, в тюрьме. Он пока приглядывался к китайцу и просил о том же Федора Григорьевича. И еще велел: ничего не говорить о тайных заданиях. Все это было Федору Григорьевичу в диковинку, но просьбы Ивана Матвеевича он выполнял. Значит, так надо. Ему видней.

Как-то утром, выйдя во двор, Федор Григорьевич заметил на свежем снегу, выпавшем ночью, чуть припорошенные чужие следы. Они вели в сарайчик, где хранился материал и столярные инструменты. «Украли, — было первой мыслью Федора Григорьевича. — Обезручили!» Он торопливо подошел к сарайчику. Дверь была не заперта. Он твердо помнил — вечером запирал ее сам. Вот и ключ. В кармане. Федор Григорьевич распахнул дверь и огляделся. Все на месте. Фуганок висит. Валяется стамеска на полу — вчера разломило спину, не нагнулся. Но следы были и здесь — примята стружка. Тут стояло что-то тяжелое. Федор Григорьевич пошарил в темном углу и обнаружил мешок. Собственный мешок!.. Сбитый с толку, старик почесал затылок. Что за вор? Зачем отпирал дверь?

С метлой в руках вышел Ли Чан. Не замечая растерянного вида Федора Григорьевича, он подметал дорожку, мурлыкая песенку.

— Ты знаешь, Ли, — заговорил Федор Григорьевич, — воры у нас были. Видать, спугнул кто.

Ли Чан встревожился. Вдвоем они еще раз осмотрели сарайчик. Инструмент цел, ничто не нарушено.

— Кто-нибудь ночевай заходи! — решил Ли Чан. — Не худой, добрый человек. Холодно.

Через два дня Федор Григорьевич снова увидел следы, но теперь они шли по целине, по сугробам и обрывались на дороге за огородом. Он решил подкараулить незваного постояльца. Вечером, одевшись потеплее, отрезал толстый ломоть хлеба.

Ли Чан тревожно спросил:

— Куда ходишь, друг?

— Я его орясиной оглушу, этого «доброго человека», помнить будет! Хочешь ночевать — милости прошу. Только наперед хозяина спроси.

— Не ходи, друг, — попросил Ли Чан.

Федор Григорьевич внимательно присмотрелся. Ли Чан был явно расстроен. Что-то угнетало его. Ковров сел на лавку.

— Ты чего скрываешь, Ли? — прямо спросил он. — Надо сказать. Неужто не веришь мне?

«Неужто — предатель?» — мелькнула страшная мысль.

— Зачем не верю? — обиделся Ли Чан. — Япон поймает — спросит: «Знаешь?» Ты говоришь — нет, я говорю — знаю. Меня хватай, тюрьма. Твоя дома живи.

Федору Григорьевичу стало жарко. Он расстегнул кожушок.

— Толком говори, Ли. Не понимаю я.

Ли Чан вздохнул, слез с печки и, собирая свою одежонку, сказал:

— Моя не могу говорить. Моя своя фанза пойдет.

Федор Григорьевич опешил.

— Ты что? — он вырвал у Ли Чана пиджак и бросил в угол. — Если дело честное — сам помогу. Если воруешь — выгоню. Опять сам. В полицию не побегу. Не бойся.

— Моя бойся нету! Моя честно живи, — Ли Чан подошел совсем близко и зашептал: — В тюрьме, друг, хороший человек сиди. Мне айдрес давал, — замолчал, опасливо скосив глаза на окно, потом зашептал еще тише: — Там деньги получу. На базар картошка, хлеб, мясо покупай — и в мешок. Ночью добрый человек приходи — забирай. В горы вези.

— Зачем — в горы?

— Там партизаны живи. Мой Ван — командир был. Теперь в Россию за подмогой пошел. И Мишка тама.

— Мишка? — привстал Федор Григорьевич.

— Ой, тихо надо-ка, друг. Много злой уши есть.

Федор Григорьевич в волнении прошелся по комнате.

— Все-таки обидел ты меня, Чана! Разве Ковров японец? Да я... — он задохнулся. — Все, что хочешь! Святому делу не помочь — земля не примет!

У пограничного столба, стоявшего на краю покрытого ломким льдом болота, выходил на поверхность камень, похожий на тумбу. Приляжет около него часовой, и вскоре его занесет сероватым снегом. И снова все неподвижно, только камыш шуршит на ветру да слышно, как подо льдом журчит вода. Этот пост создали несколько дней назад после какой-то сложной и длительной дезинфекции болота. В два ноль-ноль прошла смена.

Шаги уходящих часовых потерялись вдали. Только ночные звуки — стон ветра и шуршание камыша — тревожили тишину. Часовой замер у камня. И сразу время как будто остановилось. Вода медленно подтекала под тулуп, но сержант Кашин не шевелился, прислушиваясь к ночным шорохам.

Можно заставить себя слушать и смотреть. Можно в нужный момент затаить дыхание. Можно лежать в промозглом болоте не шевелясь, чувствуя, как медленно, начиная с кончиков пальцев, отмерзают ноги, стынут руки, намерзает на воротнике полушубка ледяная корка и жжет, как огнем, губы и нос. Можно сжать зубы и стерпеть. Но невозможно заставить себя не думать.