Николай Кожевников - Гибель дракона

Едва Федор Григорьевич захлопнул скрипнувшую дверь, больше похожую на плохую калитку, в фанзе вновь раздался плач ребятишек. «Отдохнули! — горько усмехнулся старик, торопливо шагая на другой конец поселка, в лавку. — Гляди ты, Ван Ю сбежал. Вот молодец! Ну, парень. Голова!»

Старику впервые после ареста Лизы нашлось о ком заботиться. Даже как будто и усталость прошла. О том, что его могут арестовать вместе с семьей Вана, Федор Григорьевич старался не думать, хотя знал: японцы берут всех, связанных с близкими преступника.

Лин-тай задремала. Сон был тяжелый и беспокойный. Ей снились какие-то безликие люди, они старательно клали ей на грудь громадные камни. Лин-тай задыхалась, стонала и просыпалась, покрытая холодным липким п о том. Но стоило ей задремать, как сон почти в точности повторялся, нагоняя ужас.

Скрипнула дверь. Кто-то тяжело переступил порог, кашлянул.

— Дядя Федья? — спросила Лин-тай, все еще находясь во власти дремоты.

— Вонища! — послышался хриплый голос. — Заходите!

Лин-тай приподнялась, с трудом села. По ее лицу скользнул яркий луч света, обшарил уснувших ребятишек и снова вернулся к ней.

— Вставай, красотка! — хмыкнул околоточный. — Пришел твой черед грехи замаливать. — И видя, что женщина, ослепленная лучом света, не шевелится, крикнул. — Кому говорю! Будя валяться, не барыня! В тюрьме отлежишься. Там обиходють!..

Лин-тай попыталась подняться, но со стоном упала. Боль, возникшая где-то внизу живота, оглушила. Стало безразлично, что будет с ней с детьми, с домом. Солдаты вынесли ее из фанзы и передали в кузов грузовика другим солдатам. Следом за ней вынесли замерших от страха ребятишек.

Федор Григорьевич купил риса, муки, картошки, зашел домой за срезками и только через три часа — старость есть старость — вернулся в фанзу Ли Чана.

— Спишь, Лин-тай? — негромко окликнул он, но, поразившись тишине, опустил корзины на пол и зажег спичку.

В фанзе никого не было. Федор Григорьевич пошатнулся и попятился к выходу.

Корзины оттягивали руки, ныла поясница. Ноги одеревянели, каждый шаг стоил большого труда. Вот когда он остался совсем один! Не с кем перемолвиться словом. И зачем теперь жить? Кому он нужен, бесполезный и немощный? Раньше сыны помогали. А как началась война — ни письма, ни денег.

«Господи, — молился старик в душе, — прибери ты меня, чтобы поскорее отмучиться! Что же ты смотришь? Сколько мук принимают люди — твое творение!»

В небе мерцали далекие, равнодушные ко всему, звезды...

И совсем бы заела тоска, не зайди в этот вечер, после долгого перерыва, Иван Матвеевич Гончаренко. Поздоровавшись, он сел, как всегда, возле двери и, покашливая, стал набивать трубку. Федор Григорьевич поведал ему об аресте старого Ли Чана, об исчезновении Лин-тай и ее детишек. Гончаренко долго молчал, потом, так и не закурив, приглушенно заговорил:

— Ты вот что, годок, — он кашлянул, — за ящики люди тебе спасибо шлют. Заплатить им нечем сейчас, потом рассчитаются. Но зараз еще дело есть.

— Мне плата без надобности. Без куска не сижу. Живой пока.

Маленькие темные глазки Ивана Матвеевича блеснули:

— Толковый ты старик, годок! Только вот в голове у тебя, как в сундуке у плохой хозяйки, всё спутано.

— Это еще что? — сердито насупился Федор Григорьевич.

— А то и есть, человек ты хороший, — Гончаренко понизил голос, — что зря ты допустил к себе Мишку. Не нашего он поля ягода, и не к чему ему околачиваться тут было. Хоть теперь он и в хороших руках, однако твоей Лизаветы нету. Дороговато обошлось...

— Это как понимать, в хороших руках?

— Узнаешь, когда время придет, не к спеху. А хлопот тебе Мишка ой-ой сколько еще доставит, не обобраться. Разве Зотов может смириться, что наследника его с пути сбили!.. Да не об нем речь, об тебе. Я тебя спрашивал: как ты жить думаешь? Лизавету, говоришь, искать будешь? Вот давай вместе и поищем.

— Как? — тоскливо вздохнул Федор Григорьевич.

— Тут, годок, вот что получается: японцы нас гнут почем зря. Простой народ, значит. Однако Зотовых не трогают. Так? Так. А почему гнут? Да опять же через Зотовых и Семеновых... И меня смутили, было, сволочи. Мыслимое ли дело — против своего же народа пошел, и вот до сей поры в родную сторону посмотреть стыдно. Да... Кто за нами следит? Свой же, русский, — он сплюнул, — назвать-то его русским язык не поворачивается. Вот тут какой механизм! Наверху, значит, японцы, пониже, а то и рядом, Зотовы и Семеновы, потом союзы разные эмигрантские, потом полиция, а уж в самом низу — мы...