Николай Кожевников - Гибель дракона

— Умер, сдавайся нет... — горестно прошептал У Дян-син.

— Умер, но не сдался, — повторил Петровский, еле шевеля разбитыми, окровавленными губами:

— Умер. Не сдался, — Цзюн Мин-ци заплакал.

— Доживу — скажу, — произнес человек без имени, встав на колено. Он шатался. Разбитая, в струпьях голова его никла.

— Я передам. Если доживу.

Упрямо сжав губы, Лиза не плакала. Словно горячий камень, на сердце лежала ненависть. Эта ненависть придавала новые, невиданные силы. Лиза хотела жить, как жил Демченко — единственный человек с той стороны, где люди стали другими: сильными и смелыми.

Слёз больше не было.

На девятые сутки Михаил дошел до землянок, в которых ютились партизаны.

Отряд Сан Фу-чина жил на границе одного из освобожденных районов Хингана, охраняя жизнь десятка деревень. Это были бедные деревни. Чумиза на каменной почве приносила плохие урожаи, и партизаны вместо того, чтобы просить помощи у крестьян, сами помогали им, чем могли. Деревни были и тылом, и главным резервом партизан. Во время сильных затяжных боев все население бралось за оружие. Правда, случалось это редко. Еще ни разу японцы не добились даже маленького успеха, хотя после каждой экспедиции объявляли о полном «уничтожении партизан».

Михаила накормили. Впервые за эти трудные дни он уснул спокойно, под крышей, и проснулся только к вечеру следующего дня, бодрый и голодный.

Сидя на солнцепеке, люди чинили одежду, чистили оружие. Или просто лежали, изредка перебрасываясь фразами на том китайско-русско-татарском диалекте, который в Маньчжурии понимает подавляющее большинство населения. В этот вечер Михаил долго рассказывал о Хайларе. Бывшие жители Хайлара вспоминали знакомых. Знакомых, потому что семей и родных у них уже не было: японцы не оставляли на свободе никого, кто хоть как-то связан с партизанами. Повидать командира отряда Михаилу не удалось: тот с тремя партизанами ушел в разведку.

Каждая потерянная в бездействии минута казалась теперь Михаилу вечностью, он не находил себе места. Пожилой китаец, одетый в промасленный ватник и такие же шаровары, заправленные в стоптанные сапоги, заметил его смятение, подошел, положил руку ему на плечо:

— Меня зовут Шин Чи-бао. О чем тоскуешь, Мишка?

Лицо китайца, умное, с искрами смеха в прищуренных глазах, сразу понравилось Михаилу. Вспомнился старый Ли Чан, сидящий на корточках с трубкой в зубах. И опять испытал Михаил чувство внезапного доверия. Любовь к Лизе переполняла его душу, он не мог молчать. И снова, как вчера, его окружили все, внимательно слушая его прерывистый рассказ. Лица партизан были строги, словно они собрались на суд. Когда Михаил выговорился, молчаливые взоры партизан обратились к Шин Чи-бао. А тот, будто не замечая этих взглядов, старательно раскуривал коротенькую трубку, отпугивая комаров густыми облаками дыма.

— Плохо дело, — произнес он, пряча трубку в карман ватника. — Жалко тебя, Мишка. Ох, жалко.

— Помоги! — вскочил на ноги Михаил. Встал и Шин Чи-бао.

— Ты молодой парень, Мишка. Горячий. Буду говорить — много думай, мало отвечай. Злиться захочешь — считай до ста. Потом говори, — Шин Чи-бао улыбнулся. — Понял?

— Понял, — как во сне ответил Зотов.

— Сколько нас? — спросил Шин Чи-бао, оглядывая партизан. — Триста, двести? Может быть... Мы сильны ненавистью. Ты зачем пришел к нам?

— Я сказал. Они увели мою Лизу...

— Ты пришел к нам как брат, и мы приняли тебя как братья. У всех — смотри на них — у всех нет семей. Чжао! — В круг шагнул согнутый годами, но еще бодрый старик. — Где твоя семья?

— Помирай. Старуха с голоду, — он считал по пальцам, — три сына на жертвенных работах, семь внуков японец взял — в тюрьме, помирай внуки. За каждого буду убивать японца десять штук, — он смотрел в глаза Шин Чи-бао спокойно и открыто. Длинная домотканная рубаха Чжао, подпоясанная пулеметной лентой, была в заплатках. Потрепанная японская шапка прикрывала голову. Рваные башмаки на деревянной подошве перевязаны тонкими ремешками.

— Иди, брат — отпустил его Шин Чи-бао. — Он потерял все. Жизнь его прожита даром. Мы говорим: тот бессмертен, кто родил детей. Кто отнял их у старика?

— Японцы! — вместе со всеми ответил Михаил и вздрогнул: таким мощным показался ему собственный голос.

— Трофим! — негромко позвал Шин Чи-бао, и рядом с Михаилом стал крепкий паренек в потрепанной городской одежде. Поверх пиджака висел маузер в деревянной кобуре, на фуражке алела красная лента. — Почему ты здесь?