Александр Проханов - Восточный бастион

Отечный, желтый, с нездоровыми мешками у глаз, в черных перчатках, словно прятал под ними экзему, он все время отставал от Белосельцева. Будто не желал разговаривать. После осмотра завода — мучного склада с грудами белых мешков, автохозяйства, где стояли под погрузкой советские грузовики, принимая свежую выпечку, — они сидели в директорском кабинете. И опять директор опускал глаза, невнятно отвечал, держал под столом зачехленные руки. Это раздражало Белосельцева, он испытывал к директору ответную антипатию.

— Мне известно, что американцы наложили эмбарго на поставки зерна в Афганистан. — Белосельцев раскрыл блокнот, изображая намерение записывать. Сам же стремился поймать взгляд директора, навязать ему разговор. — Это эмбарго провалилось благодаря поставкам зерна из Советского Союза по дороге Саланг. Это так?

— Да, — односложно ответил директор. — Так.

— Хотя известно, что зерновая проблема стоит в СССР достаточно остро. Такого рода поставки — непростое дело для нас.

— Непростое, — вторил директор, а сам смотрел мимо, сунув руки под стол. Белосельцеву казалось, что директор ждет одного — когда гость уйдет.

— У вас здесь большое хозяйство, — не сдавался Белосельцев. — Самое новое советское оборудование. Вы по профессии пищевик? Специалист по выпечке хлеба? Как вы заняли эту должность?

— Как все, — тихо ответил директор. — Просто занял.

— Я слышал, запроектирована вторая очередь завода. Скоро начнется строительство? Какие у вас перспективы?

— Перспективы? — Директор сморщился, передернул плечами, словно руки его под столом натолкнулись на что-то острое. — Перспективы такие, что я отсюда уйду!

— Почему? — удивился Белосельцев.

— Потому что все это на один час, и все опять будет перевернуто, предано! — В лице директора произошла перемена, блеснули белки, губы жарко задышали. — Не верю! Не желаю! Никому не верю!.. — Он спохватился, стал охлопывать руками диван, словно что-то просыпал и старался собрать обратно. — Простите меня!

Нажал своей черной перчаткой звоночек. Вошел с поклоном слуга. Внес сласти, пиалы, чайник. Налил зеленый, окутанный паром чай. Удалился с поклоном.

— Простите меня, — повторил директор. — Мои нервы никуда не годятся. Я действительно скоро уйду, — он был готов искупить вину своим откровением. — Я не пищевик, не пекарь. Я кадровый партийный работник. Был членом горкома партии, несколько месяцев был даже заместителем мэра Кабула. Знал только одно ремесло — быть в партии, исполнять ее волю. Если партия прикажет: «Абдоль, умри!» — я умру. Прикажет: «Абдоль, воскресни!» — я воскресну. Забыл, что такое семья, что такое дети. Партия для меня была и женой, и детьми, и домом, и небом, и хлебом. Жил и дышал одним — партией и революцией…

Белосельцев видел, как замурованный, запечатанный минуту назад человек взрывается под напором больной, скопившейся в нем энергии. Знал подобные взрывы. Как профессиональный разведчик, дорожил этой редкой возможностью присутствовать при извержении, когда душа выбрасывает из накаленных недр расплавленную магму, которая, застывая, обнаруживает среди пепла и шлака прожилку руды, драгоценный кристалл, расцветший в золе самоцвет.

— Я учился в Советском Союзе, обожал Москву, университет, метро, мавзолей, московские театры, музеи. Я восхищался вашими заводами, которые были построены революционным народом, вашими хлопковыми колхозами-гигантами, которые убеждали меня в том, что и в Кандагаре будут такие, и в Кундузе будут такие. Я любил ваши самолеты, верил, что Афганистан построит свою авиацию. Посещал ваши замечательные медицинские центры, думал, и у меня на родине будут такие же. Ваши люди были для меня образцом. У меня было много советских друзей, которых я считал своими родными братьями. Когда я вернулся в Кабул, я, наверное, был больше советским, чем вы…

Белосельцев знал в человеке эту страстную наивную веру, схватывающую внешний привлекательный образ системы, которая, как в жарком сургуче, оставляет рельефный отпечаток герба с серпом и молотом, а потом, когда сургуч остывает, печать начинает крошиться и трескаться, и на месте осыпавшегося герба — размочаленные хвосты веревки, смятый, использованный картон конверта.

— Меня посылали в провинцию Кундуз с декретом о земле. С мандатом партии я проводил в кишлаках земельную реформу. Отбирали землю у феодалов, выдавали крестьянам акты на владение наделами. Они плакали, прижимали к губам гербовые бумаги, бежали за землемером на пашню, падали лицом на землю, целовали борозды. А я рассказывал им о колхозах Ферганы и обещал, что новая власть построит здесь водохранилище и электростанцию… Я лично проводил в жизнь декрет об образовании. Строил сельские школы, вел первый урок в маленьком классе, где на рукодельных табличках была начертана азбука, нарисованы верблюд, трактор и космонавт. И я говорил детям, что среди них уже учится будущий афганский Гагарин. За порогом толпились их отцы и деды, не ведавшие грамоты, говорили шепотом, боясь спугнуть, помешать уроку… Я был заместителем мэра Кабула, участвовал в разработке первого генерального плана города вместе с вашим архитектором Карнауховым. Мы мечтали, как сотрем с земли эти страшные гнилые норы, где веками жили рабы, где люди сгнивали заживо, где царили невежество, болезни и вырождение. Мы мечтали, как бульдозеры снесут эти вонючие трущобы и на их месте встанут светлые дома из стекла, люди примут от новой власти ключи от квартир, и в Кабуле будут такие же небоскребы, как в Ташкенте, и метро, как в Москве, и мы построим из лазурита, красного и белого мрамора станцию «Площадь Революции». Мы принесли наш проект в советское посольство, и ваш посол и советник целовали меня, говорили мне: «Брат! Брат!» Я во все это верил, готовился строить своими руками. Вот этими!..