Владислав Шурыгин - Зенитная цитадель. «Не тронь меня!»

…Даньшин взглянул на часы. До смены оставалось сорок минут. Часы Даньшину подарил старший брат Иван. Он был кадровый командир-артиллерист. В тридцать четвертом году окончил в Ленинграде академию, но радость завершения высшего военного образования омрачило большое горе: умер отец.

В Алма-Ате, в родном доме, собрались все они, Даньшины: мать, трое братьев, две сестры.

Отец лежал в гробу с выражением солдатской собранности на лице. Точно по команде, замер старый солдат… А уж ему при жизни досталось болезней, пуль, осколков… Прихватил три войны: русско-японскую, мировую и гражданскую. Да и потом не жалел себя: семья-то большая — надо прокормить…

Николай Даньшин поступил на рабфак при Казахском педагогическом институте. Окончил четыре курса, а затем по примеру старшего брата взял да и решил стать военным — подал документы в Черноморское высшее военно-морское училище. Уехал в Севастополь, стал курсантом.

Нельзя сказать, чтобы учеба давалась Николаю Даньшину легко. Скорее наоборот. Выручал характер, выработанные с детства неспешность и упорство.

Не умел Даньшин хватать на лету знания. Другому объясни — он понял и знает, а Даньшин… только понял. Чтобы знать, ему еще надо было одному подумать, разобраться, запомнить, все по полочкам разложить. Но уж если Даньшин что усваивал, то накрепко.

В школе он все больше с математикой воевал, терпеть ее не мог и в учителя гуманитарных наук подался, надеясь быть от нее подальше. Однако жизнь распорядилась иначе, и математика, во всей своей сложности, явилась ему снова в стенах высшего военно-морского училища. Ни штурманские науки, ни теория устройства корабля, ни тем более расчет артиллерийского и зенитного огня без нее не обходились.

Ох и хлебнул горя! На втором курсе математика едва не доконала его. Однако вытянул на твердую тройку, а с другими предметами товарищи выручили: помогли.

Наверное, от этой многолетней постоянной борьбы с науками, от несоответствия неспешной натуры своей быстрому бегу времени вышел лейтенант Даньшин на флот с характером скрытным, педантичным и упрямым.

Однако впоследствии качества, причинявшие ему во время учебы столько неприятностей, отнюдь не сказались отрицательно на практической службе. Более того — три доверенных Даньшину расчета 37-миллиметровых автоматов довольно скоро оказались слаженными до автоматизма. Мошенский последнее время не раз про себя отмечал: «Этот Даньшин, пожалуй, посильнее других лейтенантов. Резковат, любит повысить голос на подчиненных, но дело свое знает и любит…»

Мошенскому нравилась настойчивость лейтенанта. Кого-кого, но Даньшина не надо было заставлять проводить дополнительные тренировки с расчетами. Едва выпадал относительно свободный час, он спешил на бак или на ют к своим расчетам… От Даньшина не услышишь: «Палим порох, а сбитых самолетов все нет!» Чем напряженнее оказывалась боевая обстановка, тем злее и упорнее становился командир 37-миллиметровых автоматов.

…Лейтенант Даньшин прислушался к далеким, точно громы над морем, глухим ударам. Удары доносились из-за Севастополя, откуда-то из глубины суши. К сожалению, нельзя было узнать, что там происходит. Минный заградитель «Дооб» не приходил, газет свежих не поступало, а по радио передавали, что в районе Севастополя идут упорные оборонительные бои.

— Товарищ лейтенант! Сколько там до смены? — спросил сигнальщик Скляров.

Даньшин еще раз взглянул на часы. Ответил.

Как медленно шло время…

…Мошенский спал не раздеваясь. Из-под наброшенной шинели торчали обутые ноги.

— Товарищ командир! Товарищ командир! — дотронулся до спящего старшина Афанасьев.

— Что? — встрепенулся Мошенский. Сел, точно и не спал, а всего лишь прилег.

Лейтенант Даньшин просил, чтобы вы пришли на мостик. Мы, кажется, того…

— Что «того»? — недоуменно спросил Мошенский.

Афанасьев понизил голос до шепота:

— Дрейфуем.

Мошенский встал. В это время палуба накренилась, ринулась из-под ног, но Мошенский устоял.

— Насчет дрейфа, виноват… Лейтенант только сказал: «Срочно пригласи на мостик командира». Но я знаю… — оправдываясь, пояснил посыльный.

— Ох, Афанасьев, Афанасьев… — досадуя, вздохнул Мошенский и вышел из каюты в коридор.

Палуба поддала в ноги, и Мошенский почувствовал привычное, давно знакомое в качку: тело стало точно вдвое тяжелее. Затем палуба ухнула вниз, и сделалось легко, как на качелях. Мошенский ухватился за поручни: «Ишь, разгулялось… Баллов семь наверняка».