Василий Изгаршев - Побратимы

Парень бегом бросился к нему и повис у него на шее.

— Какими судьбами, Петро? Совсем или на побывку?

— Сейчас я в отпуске, Николай Николаевич!

— Значит, отца с матерью навестить решил. Молодец! В каком чине?

— По-вашему, курсант, — ответил Петр.

— Молодец, молодец, — повторял Николаев, не снимая руки с плеча парня. — То-то радость отцу с матерью. — Вспомнив о нас, старшина сказал: — Знакомься, Петя, с моими земляками. Оба с Волги… Ты уже позавтракал?

— Успел.

— Ничего, мы сейчас чаёк сообразим. Товарищ Климов, достань-ка термос из моего сидора.

Пока я наливал чай, старшина успел сообщить, что этого парня — сына своего закадычного дружка Яремы Реперовича — он знает с детского возраста. А с Яремой прошел полвойны, до сорок третьего. Тогда и польскому языку научился. Без знания языка невозможно было бы с родными Реперовича, которые жили в Белой Подляске, поговорить при встрече. А что он дойдет до Белой Подляски и обязательно встретится с родными Реперовича, в этом Николаев не сомневался. Только бы фашисты их не убили! Сын-то в Красной Армии служит. В сорок третьем, когда в Сельцах, под Рязанью, начала формироваться Костюшковская дивизия, Реперовича отозвали с фронта и направили в польскую часть. А теперь Ярема по соседству с нашим гарнизоном живет. После войны целая рота костюшковцев, демобилизовавшись, приехала на западные земли, возвращенные Польше, и образовала тут коллективное хозяйство имени Тадеуша Костюшки. Реперовича выбрали председателем. С той поры он бессменно руководит хозяйством.

— В сорок пятом была рота костюшковцев, а теперь, поди, целый полк вырос. У одного Реперовича — пятеро. Старший вот в отцовской части служит в Варшаве.

— О нет, не в Варшаве, — поправил старшину Петр. — Теперь во Вроцлаве.

— На офицера учишься?

— Да, на офицера… Я у отца спрашивал, бываете ли у нас? Отец ответил: очень редко. Почему?

— Что правда, то правда, давненько, с самого лета, не виделись с Яремой. Все некогда, Петр. Служба! Передай, заскочу обязательно. Ну, как у нас говорят, соловья баснями не кормят, чай-то совсем захолонул. Угощайся. Хэрбатка [1] Чаёк. что надо. Дочка моя, Маша, заваривала.

Мы пили вприкуску остывший чай и разговаривали теперь уже вчетвером. Говорили на русско-польском языке, и все было понятно.

Петр мне понравился. Мы обменялись домашними адресами.

— Это очень здорово, что вы рыбаки. Но в этой речке вообще нет рыбы. И вода слишком грязная… — сказал Петр нам с Генкой.

Забыв про поплавки, мы просидели на берегу Куницы до самого обеда. Тем для разговоров нашлось превеликое множество. Расстались друзьями.

— В воскресенье буду ждать вас. На этом месте, — сказал на прощанье Петр.

По дороге домой старшина продолжил рассказ о своем друге Яреме Реперовиче. До войны молодой коммунист Ренерович сидел в Петркувской тюрьме. Пилсудчики еще в тридцать седьмом схватили парня на чехословацкой границе: он пробирался в Испанию, в батальон Домбровского. Два года сидел без суда и следствия. Сумел бежать из тюрьмы. Скрывался. Когда, в тридцать девятом, Польшу оккупировали фашисты, товарищи по партии переправили его в Советский Союз. Реперович сразу же попросился в Красную Армию. Попал в бригаду морской пехоты. Осенью сорок первого его знала вся бригада. Не потому, что был единственным в ней поляком. А потому, что отчаянной храбрости был солдат. Словно заговоренный от пуль и осколков. Уж такие случались переделки, а Ярема выходил из них без единой царапины…

— Видели, какого орла-сына вырастил! — заключил старшина. — А еще четверо Реперовичей растут. Петр-то уже коммунист, офицером собирается стать, и остальные, дай срок, по отцовским стопам пойдут: яблоко от яблони, верно говорят, далеко не падает.

Выглянуло солнце. И все вокруг преобразилось. Запламенели кусты боярышника, словно золотой фольгой засверкали поредевшие кроны березок.

И впрямь березки здесь как наши, средневолжанские…

Возле самой казармы старшина вдруг остановился и, повернувшись к Карпухину, сказал:

— Не пора ли вам, ефрейтор, в свою тумбочку заглянуть? Инструмент как бы того… не запылился…

— Понял, товарищ гвардии старшина.

Ночью просыпаюсь от чьего-то шепота. Не могу ничего понять.

— В чем дело?

— Подъем, гусьва!

— Какая гусьва?

— Тихо, соседей разбудишь. Подъем, говорю, гусьва.

Откидываю одеяло. Рядом с моей кроватью стоит в наброшенной на плечи шинели Атабаев.