Александр Проханов - Пепел

– Я так тебя ждал…

Он ловил ее в темноте, желая поцеловать. Она отстранила его. Быстро, шумя одеждой, стала раздеваться, белея в темноте большой грудью. Он почувствовал теплый близкий запах ее тела. Хотел обнять, но она нырнула под одеяло, пахнула холодным воздухом.

– Ну, где же ты?

Путаясь в одежде, кидая свою куртку и рубаху туда же, где, неразличимое, лежало ее платье, он лег, почувствовал тяжесть большого стеганого одеяла. Она молча, с жадной торопливостью надвинулась на него. Делая ему больно, издавая глубокие, с тихими стонами вздохи, стала ласкать его. В ее ласках не было недавней девичьей наивности и стыдливой робости. А была сила и жадная грубость неутоленной, опытной в любви женщины. Он, ошеломленный ее зрелым женским опытом, не противился ее грубым поцелуям, больным укусам, ее тяжелому скользящему по нему телу. Задыхался от влажных теплых грудей, слышал эти мучительные, с тихим стенанием вздохи. И только когда прокатилась по ней бурная, с криком и клекотом волна, она отпала от него. Откинув одеяло, лежала голая, и он слушал, как шумно стучит в ней сердце. Соловьи не могли заглушить эти стуки своими неистовыми трелями.

Он тронул ее волосы, повел рукой по лбу, переносице, маленькому носу, вдоль дышащих губ, к высокой груди, чувствуя к ней нежность. Но едва он коснулся ее, она снова резко отстранилась, почти ударила по рукам.

– Подожди, я устала. Дай отдохнуть.

Он испытывал досаду, разочарование, боль несовпадения. Его нежность встречала с ее стороны отторжение. Казалось, он был ей неважен. Она взяла от него все, что хотела, теперь тяготилась его присутствием. И это обижало его.

– Ну, как, ты пишешь свою книгу? – спросила она, и голос ее, прежде полный волнующих грудных звучаний, сейчас казался сухим, требовательным, недовольным.

– Пишу, – сказал он.

– Скоро кончишь?

– Не знаю, месяца через два, если не пропадет вдохновение. Творчество, ты знаешь, требует вдохновения, – пробовал он вернуться к тому поэтическому тону, который на дождливой ночной дороге очаровал ее и увлек. – Творчество требует особого душевного настроя.

– А когда ты отнесешь книгу в издательство? Когда тебе деньги выдадут?

– Да разве в деньгах дело? Творчество само в себе несет свою ценность. Оно само по себе доставляет художнику наслаждение.

Он снова попробовал ее обнять, провел рукой по голому плечу.

– Погоди маленько, – сказала она, отстраняясь. – Немного посплю. В городе на работе устала.

Она отвернулась от него, ровно, глубоко задышала. Он лежал, удивляясь, как раньше не замечал несовпадения. Не чувствовал самой возможности несовпадения с этой деревенской, рассудочной женщиной, многоопытной в своих отношениях с мужчинами, среди которых он для нее является странной любопытной случайностью.

Он вдруг почувствовал к ней отторжение, почти неприязнь, физическое отчуждение. К ее полной голой спине и круглым ягодицам. К ее внезапным посапываниям и неразборчивым во сне бормотаниям. К запахам этой светелки, где, видимо, хранились банки с какими-то огородными дарами. К тяжелому ватному стеганому одеялу, под которым без простыни спало множество посторонних людей. «Зачем я здесь? – думал он, глядя, как оконце слабо наливается утренним светом. – Что связывает меня с этой простушкой, которая за всю жизнь не прочитала и двух книг и работает в городе в какой-то швейной мастерской? Могу ли я ей рассказать о тех высоких переживаниях, которые посетили меня под березой? О том восхищении, которое испытываю, блуждая по полям, декламируя стихи Тютчева и Пушкина?»

Она словно угадала его мысли. Повернулась к нему:

– Через неделю муж возвращается из армии. Мы можем с тобой уехать?

– Куда?

– Да куда глаза глядят. Ты думаешь, когда он приедет, мы сможем встречаться?

– Я не думал. Мне некуда уезжать. Здесь моя работа, мое творчество. Здесь мне хорошо.

– Тогда уходи, – сказала она, и голос ее был глухой, грубый, с потаенной жестокостью. – Прямо сейчас уходи.

Его прогоняли. Он был не нужен. Это могло быть для него оскорбительным. Это и было для него оскорбительным. Но вместе с этим он почувствовал облегчение. Так просто рвалась эта связь, которая казалась восхитительной, но была обманчива, не имела будущего. И эта женщина первая это поняла. Она освобождала его от нелепых объяснений.

– Хорошо, я уйду, – ответил он, вставая. На ощупь отыскивал свою одежду, отделял от ее юбки, чулков.

Оделся. Вышел из светелки. Через калитку прошел наружу и оказался на речном обрыве. Вся река, берега, цветущие черемухи были еще в черной тени. Но на небе была огромная желтая заря, и на реке в нескольких местах лежал ее латунный отсвет. Пели соловьи, непрестанно, по всем холмам и рощам, всем темным оврагам с талой водой. И он, оставив вторую в своей жизни женщину, испытал такое освобождение, такой прилив сил, обожание к этой могучей заре, черной реке, соловьям, что потом вспоминал о них в самые тяжкие невыносимые дни своей жизни.