Александр Проханов - Пепел

Внезапно Одиноков крутанул головой, сдвинул локтем стоящие перед ним тарелку и рюмку. Сжал, как от боли, темные веки. Распахнул глаза, открывая бездонную сияющую синеву. Вытянул шею, освобождая ее от мешавшего ворота. И, набрав в грудь воздух, запел:

Он пропел надрывно, горловым клокочущим голосом, замер и махнул рукой, словно стряхнул остатки звука. Молчал, изумленный, испуганный, словно лунатик, который подошел во сне на край крыши и проснулся. И вдовы, видя, как он начинает падать, подхватили его на лету, подняли, поставили на ноги, повторяя в два голоса, вливая в песню женскую силу и страсть:

Суздальцев, едва услышал рыдающие слова песни, словно испугался; под сердцем открылась сладкая пустота, и он стал проваливаться, падать в эту пустоту, но это было не паденье, а вознесенье. Он возносился вместе с плачущей унылой волной звука и замер, боясь рухнуть.

Одиноков пропел сильно, сочно, бог весть откуда взявшимися в его голосе яростью и тоской. И вдовы, колыхнувшись, будто на них дунул ветер, повторяли жестокие слова песни.

Суздальцев чувствовал, как из-под сердца у него рвалась боль, и любовь, и обожание к ним, поющим. Они зазывали его в эту песню, в ее пожар, в ее старинное непроходящее горе, которое было общим для всех. И эта общность горя была сладостна, сочетала его с этими людьми в нерасторжимую общность.

Да, да, это его отца убили в той давней, неведомой схватке в сталинградской степи, когда шли на прорыв штрафные батальоны, и отец, смертельно раненный, лежал на снегу, и в глаза его, полные слез, вмораживались две полярные звезды.

Какое блаженство жить на этой дивной земле, где покоятся в безымянной могиле кости отца, где под радужным солнцем гуляют метели, и где ждет его несказанное счастье, и любовь, и творчество, и война, на которой он будет убит. И он знает об этом, и угадывает в грядущих бесчисленных днях тот единственный, когда упадет, сраженный пулей, той же, что сразила отца.

Какое это таинственное счастье – оказаться в этой смуглой избе, где все сидят за столом, словно сошедшие с образов святые, и у каждого вокруг головы шар прозрачного света. Лицо у Одинокова, обычно презрительное и надменное, теперь наивное, беззащитное и прекрасное. И он, Суздальцев, обнимает его, разделяет с ним его несчастья и беды, спасает среди пожаров красавицу сестру.

И так жаль их всех, рожденных в этот дивный мир и обреченных его покинуть. Жаль тетю Полю, схоронившую своих младенцев. Жаль Анну по прозвищу Девятый Дьявол, которую зовет к себе ее ненаглядный Поликарпушка. Жаль шофера Семена, у которого гуляет его неуемная Кланька, с птичьим изумленным лицом. Жаль соседа Николая Ивановича, у которого одна отрада – коза. Жаль убитой собаки и того раненого лося, что, умирая, брел вдоль опушки, оставляя кровавые лежки. И в этой жалости было столько слезной любви и молитвы, что он чувствовал, как бегут по щекам горячие слезы.

Сильно, страстно пел Одиноков, с неистовой болью, прекрасный со своими сияющими очами и изможденным лицом, на котором блестели слезы. Вдовы вторили молодыми, ликующими голосами, как ликуют колокола на весенних колокольнях. И чуваши, не зная чужой песни, молча рыдали, подперев скулы темными от смолы кулаками.

Одиноков умолк, позволяя вдовам еще поплакать на последних звуках. И все они сидели, среди огней и пожаров, обреченные на эту горючую, русскую жизнь, дарованную им в наказанье и в счастье.

– Давай наливай! – приказал Одиноков, тупо глядя себе под ноги, тусклый, как закопченная керосиновая лампа, в которой погас огонь. Бригадир полез под стол, неверной рукой нащупал бутылку, впился ей в стеклянное горло, с рыком сдирая фольгу. Стал наполнять стаканы, промахиваясь, проливая водку на клеенку. Суздальцев выпил и почувствовал, как солнце, сиявшее в его голове, раздвоилось, два светила поплыли в разные стороны, ударяясь о стены избы, и погасли.