Александр Проханов - Пепел

– Вот начальство идет, с ним и говори. Андреич, чтой-то он тебе хочет сказать, – Одиноков равнодушно отвернулся от бригадира, адресуя его к подошедшему Суздальцеву.

– Начальство у вас молодое, должно мужика понимать, – чуваш приподнял шапку, открывая лысую голову. – Мужику деньжат заработать надо. Бабам сапожки купить, материю на платье, бензомотор для лодки. Чтоб в деревню не с пустыми руками вернуться.

– Ты с ним разговаривай, как он скажет, – показал Одиноков на Суздальцева. – Ты его уважь. Мужиков-то в сельпо послал?

– Обижаешь. Стол ждет. Давай принимай, и поехали.

Суздальцев понимал их хитрости и лукавство, был готов закрыть глаза на ухищрения лесников и работников, утаивающих от учета часть заготовленных дров, которую они распродавали крестьянам из окрестных деревень. Полученная выгода покрывала низкие расценки, позволяла лесорубам получить дополнительный куш.

– Мое дело сторона. Как начальство скажет. Пойдем, что ли, Андреич, примем работу.

Они переходили от поленницы к поленнице. Суздальцев бил клеймом в торцы березовых чурбаков. Одиноков вскидывал на поленницу свои синие шальные глаза, мерил навскидку, скрадывая у каждой поленницы по половине, а то и по одному кубу. Равнодушно диктовал Суздальцеву, а тот, делая вид, что не замечает обмана, записывал в тетрадь. Чуваш шел следом, приподнимая в знак благодарности шапку. А Суздальцев радовался тому, что может помочь этим трудолюбивым мужикам, приехавшим издалека на заработки, бескорыстно, без всякой для себя выгоды делает им добро. Эта солнечная поляна, отоптанные пни берез, сизые, голубые дымы костров, лошадь в курчавом инее, красное бурачное лицо чуваша, шальные глаза Одинокова, охотника и забияки, – все это было даром, ниспосланным ему в день его рождения.

На санях въехали в деревню Ананьево, подкатили к крайней избе, где проживали две сестры – вдовицы Матрена и Агафья, и где столовались лесорубы. Березовым веничком отряхивали у порога снег с валенок. Разувались, входя в избу в одних носках. Изба была жарко натоплена. Стол под клеенкой был уставлен едой. Обе сестры встречали гостей. Старшая, Матрена, грузная, в сером вдовьем платке, вытирала о фартук руки, после того, как поставила на стол миску с солеными огурцами. Младшая, Агафья, нарядная, с выщипанными тонкими бровями, подрумяненная, посмеивалась пунцовыми губами, озорно смотрела на Суздальцева. И тот в ответ, смущаясь, быстро, жадно осмотрел ее полные, с наброшенным платком плечи, круглое белое лицо, синие стекляшки в серьгах, дрожащих в розовых мочках.

– А уж мы заждались. Думали, может, волки задрали, – смешливо повела плечами Агафья, поправляя легкую блузку, но так, чтобы просматривалась сквозь расстегнутую пуговицу сдобная ложбинка.

– За стол, как говорится, чем богаты, – приглашала Матрена.

Изба была большой, с неоклеенными венцами, в четыре окна. По разные стены стояли две высокие кровати с горкой подушек, и над каждой висела фотография – Агафья и Матрена со своими, убитыми на войне мужьями. У печки была перегородка с пестрой, вместо двери, занавеской, и там пестрела одеялом еще одна лежанка. В углу на божнице, черные, закопченные, стояли иконы, и чуваш-бригадир, отирая лысую голову натруженной топорами и пилами рукой, пригласил:

– Андреич, ты начальство, садись под иконы.

Суздальцев сел, видя, как тесно окружают его лесорубы, усаживается Одиноков, на краюшках, по углам жмутся вдовы. Думал, что вот так, в избе, под иконами он справляет свой день рождения. Лесорубы, Одиноков, две едва знакомые женщины – его желанные, званые гости. Стол под клеенкой уставлен праздничными яствами. Сковорода с картошкой и жареной краковской колбасой. Нарезанное в миске бело-розовое мраморное сало. Другая миска с огурцами, на которых блестит нерастаявший ледок и свисает потемневшая пряная кисть укропа. Грубо нарезанная ржаная буханка. Тарелка, полная квашеной капусты. И все, здесь собравшиеся, не ведая о его празднике, учинили ему торжество.

– С мороза хорошо пойдет, – бригадир полез в брезентовую, стоящую под столом сумку. Извлек бутылку с зеленой наклейкой, запечатанную фольгой. Крепкими, как плоскогубцы, зубами сорвал пломбу и, строго сдвинув брови, стал разливать по стаканам водку – мужчинам в большие граненые, а женщинам в круглые рюмочки. Разлил, и последние капли стряхнул в свой стакан. Спустил пустую бутылку под стол.

– Ну, как говорится, есть почин, а есть кончин. У обоих вино на уме.