Миклош Сабо - Команда Альфа

Жидкие, похожие на скверы оазисы лишь изредка ласкают взор. В них только пальмы да карликовые сосны. А чуть подальше — хлопок и хлопок, повсюду хлопковые плантации. Животный мир здесь так же скуден, как и растительный. Только гадюки водятся в избытке. Особенно гремучие змеи: мерзкие, плоские головы их то и дело вырастают перед тобой. Вот почему дома строятся тут на сваях.

Город расположен неподалеку от лагеря. И не какой- нибудь город, а сама Колумбия — столица Южной Каролины. Размерами он будет с наш Сегед, и, если на миг забыться, можно бы принять его за Сегед, по крайней мере так мне казалось. Может быть, именно то, что я был здесь одинок, что жизнь эта очень скоро стала мне ненавистной, заставляло меня, как бы в утешение, искать в этих краях общие черты с родными местами.

Но первое же посещение города убедило меня в том, что Колумбия ничем не похожа на Сегед. Здесь резко отделены друг от друга кварталы белых и черных, так же, как и сами белые и черные.

В армии мы служили вместе с неграми, более того, негры встречались и среди наших офицеров и сержантов. Но это равноправие или это служебное превосходство с их выходом из стен Форт-Джэксона оставалось в лагере, как сброшенная при выходе с работы спецодежда.

Своих инструкторов мы, как правило, ненавидели. Но был среди них один, которого мы ценили за то, что он обращался с нами по-человечески. Родился он с черной кожей. Вырос в Джорджии и успел получить от жизни немало уроков.

Однажды — спустя некоторое время после нашего прибытия в лагерь — мы встретились с ним в Колумбии.

— Здравствуйте, господин сержант! — крикнули мы ему хором. Нас было человек восемь, все из Восточной Европы.

— Привет, ребята! — Он хотел было быстро пройти мимо, но мы загородили ему дорогу.

— Эту встречу мы должны непременно отметить!

— Вон бар! Пошли выпьем!

— Ур-ра! Вот здорово будет!

Мы окружили его тесным кольцом, чтобы потащить с собой. Это был единственный человек, согревавший нас лаской на чужбине.

Но он уперся. Стоял неподвижно, словно врос в асфальт. Когда он заговорил, голос его был тихий и просящий.

— Прошу вас, ребята, оставьте меня, не подвергайте опасности!

Нам показалось, что мы чего-то недослышали.

— Но почему же?

— А потому, что вы белые, а я… — Его глаза застлали слезы. Он едва удержался, чтобы не заплакать.

— Но вы сержант!

— Все равно. Мы находимся на Юге. В ту минуту как я покидаю лагерь, я просто негр. Паршивый, презренный негр, которого безо всякого можно линчевать только за то, что он осмелился показаться в вашем обществе.

Мы простились с ним. Он пошел своей дорогой, а мы своей. Но нашего хорошего настроения как не бывало, его не вернуло и вино.

Однако подобные, обогащающие наш жизненный опыт случаи представлялись не часто. Все наше время, все силы отнимали тяжелые, более того, мучительные недели муштры: «Напра-ву! Нале-ву! Бе-гом! Полз-ком! Парадным шагом марш!» И все это при тридцати пяти градусах жары по Цельсию, на таких песках, которые не уступали пескам Сахары. Даже без малейшего ветерка песчинки поднимались и летали в раскаленном воздухе, чтобы облеплять нашу залитую потом, соленую кожу. Горячие и колючие, они въедались в поры, а это пытки, пожалуй, изощреннее тех, к которым прибегали в свое время инквизиторы. Защищаться от этих крохотных, но ярых врагов было невозможно. Приходилось привыкать к тому, к чему привыкнуть казалось невозможным!

Единственно, с чем было благополучно, это с продовольствием. Нас кормили вкусно и обильно. Можно сказать, отлично.

В сущности, отличным можно бы назвать и метод обучения, он полностью отвечал поставленной цели: физической и духовной ломке человека.

Продолжительность ежедневных занятий часто составляла все двадцать четыре часа. У нас не было ни дня, ни ночи; мы в страхе закрывали глаза для короткого сна, не зная, в какую минуту нас вспугнут грубыми окриками.

Американской молодежи никто не мешает вести разнузданный образ жизни. Для нее не существует запретов, она может делать все, что ей вздумается, даже совершать преступления! В худшем случае ей приходится нести наказание. Родители воспитывают своих детей так, чтобы с ними было поменьше мороки, и, как ни странно, это именуется у них предоставлением самостоятельности. Ребенок-де должен поскорее усвоить, что жизнь беспощадна, и чем раньше он встанет на собственные ноги, тем лучше для него.

Все упущенное родителями сплошь и рядом приходится наверстывать полиции или, что неминуемо, армии.