Лев Квин - ...Начинают и проигрывают

Значит, именно этим напильником и было причинено повреждение, вызвавшее аварию и гибель человека.

Вот теперь я мог с полным основанием предъявить Андрею Смагину обвинение в непреднамеренном убийстве Николая Васина.

Сутки, предоставленные мне законом, были уже на исходе, когда я отправился к майору Антонову с готовым постановлением.

— А я как раз собирался посылать за вами, — он смотрел на меня непривычно строго. — Ну, что там?

Квашин нажаловался?…

Нет, просто начальника беспокоило дело Смагина. Приходила со слезами его мать, были звонки из дирекции комбината.

Майор внимательно выслушал мой краткий доклад. Я изложил основные факты в свою версию случившегося.

— Что ж, звучит вполне убедительно. Он сознался?

— Вчера — нет. Сегодня еще не допрашивал.

— Почему?

— Хочу сразу предъявить ему все улики. Они неопровержимы, под их тяжестью он сознается. — И добавил, секунду помедлив под его жестким взглядом. — Я так думаю.

— Ага! — майор удовлетворенно кивнул и подписал постановление.

Но справиться со Смагиным оказалось мне не под силу. Я зачитывал из дела уличающие его места. Он подтверждал: все так. Да, выходил, да, курил несколько раз. Да, и Зое говорил: «Я ему покажу!» Все верно. Но с машиной ничего не сделал. Даже близко к ней не подходил. Не хотите верить — не верьте, только напрасно.

Наконец, я предъявил главный козырь — напильник.

— Узнаешь?

Он взял напильник в руки, рассмотрел.

— Мой. Где нашли?

— Там, куда ты выбросил.

Опять ощетинился:

— Никуда я не выбрасывал! Он просто пропал. — Покусал губы, спросил: — Вы правда думаете, я виноват? Или по долгу службы!

— Интересный вопрос!… Ладно, отвечу: да, думаю.

И произнес перед ним целую речь:

— Я знаю, ты не хотел смерти Васина. Ты считал, на машине поедет Олеша. Больше того, я даже верю, что и Олешу ты не думал убивать. Просто, в запале решил отомстить за Зою, и не задумывался о последствиях.

Андрей все порывался что-то сказать, даже вскинул руку.

— Погоди! Спросил, так слушай… Да, Олеша еще тот тип, это я тоже знаю. И если бы ты вместо того, чтобы устраивать самосуд, обратился бы… ну, хоть ко мне, его бы так проучили — век не забыл бы! Но ты решил расправиться с ним сам и вот ты преступник… Погоди, я еще не кончил! И дело это непоправимо: отпирайся не отпирайся, все равно придется отвечать. Одно я тебе советую: признайся! Не потому, что мне нужно. Я могу передать дело в суд и без признания. Просто, тебе самому будет лучше. Ты еще несовершеннолетний, суд примет во внимание раскаяние. Мотивы ясны, непреднамеренность тоже, строго не накажут. Может быть, даже сидеть не придется. Исполнится восемнадцать, и пошлют сразу на фронт. Когда тебе призываться?

— Весной.

Опустил голову, задумался. Над тем, что услышал от меня? Тогда нужно помочь ему преодолеть недоверие, страх.

— Я теперь говорю с тобой не как работник милиции — просто, как человек с человеком… Веришь мне?

Андрей не ответил. С ним произошла какая-то перемена. Он нервно провел рукой по стриженным волосам, напрягся весь. Но в глаза мне смотрел открыто, чуть сощурившись.

— Товарищ лейтенант! — Следовало поправить его, напомнить, что он должен называть меня гражданином, так положено, но у меня не повернулся язык. — Товарищ лейтенант, вот если бы вас обвинили в каком-нибудь преступлении, а вы знаете, что не виноваты, даже вот на столечко не виноваты, как бы вы поступили? Сознались бы, чтобы суд принял во внимание ваше раскаяние?

— Если не виноват? — переспросил я. — Конечно, не сознался бы. Пусть там что — хоть вышка. Но только, если не виноват.

— Видите! — он откинулся на спинку стула: напряжение исчезло, на смену ему пришла успокоенность, наигранная или естественная — не понять. — Я тоже не сознаюсь. Что бы мне ни говорили! И вы, и другие.

Ну вот… А я-то рассчитывал, что Смагин отойдет, размякнет и не станет больше так нелепо упорствовать.

Все улики против него, все настолько очевидно, а он — нет! Знай твердил свое: невиновен, невиновен…

Что ж, тем хуже для него. Отчаянное мальчишеское упрямство если и подействует на суд, то лишь в совсем обратном направлении.

Я больше не стал уговаривать и убеждать. Дал Смагину подписать постановление о предъявлении обвинения. Он колебался:

— А не будет считаться, что я сам признался, если подпишу?

— Не будет, не бойся. Просто юридическая формальность. Чтобы знал, в чем тебя обвиняют.

— Ладно. Я вам верю.