Михаил Горбунов - К долинам, покоем объятым

Однажды Манечка влетела в домик летней кухни и, сверкая глазами, сообщила Ирине Михайловне жгучую новость: о н и целовались!

— Кто о н и?

— Кто-кто! Ромео и Джульетта!

— Пожалуйста, оставь этот тон. Что еще за «кто-кто»? Какие еще Ромео и Джульетта?

— Ну, Алла с очкариком Димкой с другой улицы. Они на велосипедах поехали в лес. А мы за ними! — Манечка нервно сглатывала, пытаясь уложить терзающий ее материал в точечную дробь коротких фраз и поражаясь несообразительности бабушки. — Как — «кто мы»? Витька с Петькой… Ну, у которых Шерри… Алеша и я… и Шерри. Она по следу нас привела. Мы спрятались. А они поставили велосипеды и стали целоваться.

— Манечка! Во-первых, подглядывать нехорошо. Ужасно нехорошо. Во-вторых, это вам показалось. Алла и Дима еще дети.

— Дети! У Аллы уже груди есть!

Ирина Михайловна сделалась как мел:

— Какие еще груди?..

— Какие, какие! Что ты не знаешь, — какие?

— Да откуда ты-то знаешь?

— Знаю. Все говорят.

В силу деликатности предмета беседа длилась не менее часа. С Манечки были взяты обязательства: не следить за Димой и Аллой, не дразнить их Ромео и Джульеттой. Вообще не участвовать в уличных пересудах. Искоренить неуважительный тон в разговоре со старшими…

Манечка выскочила со двора. И тут же уличный ребячий гам прорезал ее сдавленный голос:

— Ромео и Джульетта!

Но дальше жизнь ее вступила как бы в новую фазу. Открытие, сделанное Манечкой в Алле, неисповедимыми путями превратилось в предмет всю заполнившей ее зависти. Она хотела иметь то, что имела Алла. Ссылки Ирины Михайловны на Манечкин возраст не имели ни малейшего успеха: она не желала ждать ни дня. Она требовала рассказать ей, как это бывает, и, как ни выкручивалась Ирина Михайловна, ей пришлось объяснить Манечке, с чего начинается это. Объяснения ее оказалось достаточно, чтобы в тот же день Манечка почувствовала и «припухлость», и «болезненность»… Это было без сомнения «то», о чем Манечка беспрерывно шепталась с Ириной Михайловной и откуда был совершенно изгнан Говоров. Манечка была осветлена своей тайной мукой и с некоей долей жалости смотрела на Говорова, как на ничего не понимающего в «женских делах» бегемота, способного лишь раздавить тщательно оберегаемый ею счастливый мирок.

Ничего о Манечкиных страданиях не знал и Алеша, и тем не менее можно было подозревать какую-то связь с тем, что Алеша, так же, как и Саша до роковой схватки в тени липы, сделался «шелковым», и Манечка, не принимая возражений Ирины Михайловны, чуть ли не с материнской улыбкой взирала, как он, перегибаясь на одну сторону, вносил во двор к Говоровым ведерко с водой, как, чуть ли не посланный Манечкой в магазин за молоком, возвращался с двумя полными бидончиками, один из которых отдавал ей… Часто он выводил свой велосипед — исключительно для того, чтобы покаталась Манечка, и она, на удивление быстро и удачно, если не считать двух ссадин на коленках, освоившая машину, принимала это доказательство высшего расположения Алеши. Надо было видеть, как летала она по тенистой улице, бренча звонком и сверкая спицами, с каким высокомерием поглядывала и на ошеломленного Сашу, и на Витьку с Петькой. Шерри рвалась у них из рук и бегала за велосипедом, не отставая ни на шаг, словно в каком-то женском союзе с Манечкой.

Это был триумф!

Но так устроен мир: вознесение к облакам часто затмевает в триумфаторе мысль о падении на землю, и жизнь жестоко учит его за неразумие. Очевидно, эту истину еще не успела познать Манечка. Вокруг нее стали разрастаться глухие темные страсти. И можно было понять Сашу с его оскорбленным чувством, понять Витьку с Петькой, не могших удержать Шерри в ее симпатиях к Манечке…

Удар был нанесен не по самой Манечке, нет. Уничтожающему бойкоту подвергся Алеша, «пошедший на поводу» у Манечки и тоже стяжавший постыдные лавры Ромео. Алеша «закачался». Дача напротив глухо замолчала. Уже не было ни ведра с водой, ни бидончика с молоком, ни торжествующего велосипедного звонка.

Отпал Алеша.

Сами собою, не дав ни малейшего продолжения, исчезли «припухлость» и «болезненность».

И тогда Манечка обиделась.

Она обиделась на весь белый свет.

Прежде всего ее бесила бабушка со своей педагогикой. Бабушка была наиболее доступна, уязвима. Своей удивительной инстинктивной прозорливостью Манечка нащупала «больное место» бабушки — ее «вину» перед собой, «бедной сироткой», и ничего ей не прощала. Нравоучительные беседы Ирины Михайловны выводили Манечку из терпения, и она всем своим видом давала ей понять, что, мол, не лучше ли на себя оборотиться.