Михаил Горбунов - К долинам, покоем объятым

Дальнейшие действия происходили в кухне Говоровых. Конфликт завязался вокруг коробочки с пластмассовым набором айболитовских медицинских инструментов, которую удосужился принести с собой Саша. Роль главной героини — врача, не допуская никаких возражений, взяла на себя Манечка, оставив своему приятелю лишь пассивную возможность подставлять живот под уколы: ей, очевидно, запомнилось, как Говоров пугал ее уколами от бешенства. Если бы в это время понаблюдать за Манечкой, можно было бы снова убедиться в ее поразительной способности к мистификации, плутовству — по тому, как, тараторя, командуя и успокаивая «пациента», она набирала в шприц воду из чайной чашечки, как протирала мокрой ваткой живот взвизгивающему Саше, как поднимала иглу, торчком, строго смотря на нее и пуская фонтанчик, как, наконец, касалась напряженной, подобно барабану, кожи «больного», заходящегося рефлекторным нервным смехом… Все попытки Саши поменяться с Манечкой ролями были безуспешными. От этого и пошел бунт. Вскоре, заправляя в шорты майку, водя обиженными глазами, забыв про свой айболитовский набор, Саша выбежал из домика кухни.

Конфликт достиг высшей точки. Манечка вылетела вслед за Сашей, они с ним оказались посреди мокрой от ночного дождичка лужайки, в тени нависшей над двором липы. Саша, с бледным, нервически искаженным от раздирающих его противоречий лицом, и Манечка, ослепленная желанием любой ценой отстоять свое главенство, — два маленьких человечка сцепились, пытаясь повалить один другого на землю. Это было так необычно, что все остальное — и вбежавший к Говоровым полковник Варфоломеев с донельзя озабоченным видом, возможно, уже раскаивающийся в отношении «твердой руки», но еще не потерявший надежду на своего «петуха», и застывший вверху, в дверях своего кабинета Говоров, в котором Манечкин анекдот произвел странные, еще не осознанные им самим сдвиги, заставившие его теперь с неподдельной страстью «болеть» за Манечку, и бестолково бегающая вокруг борющихся Ирина Михайловна, чуть не кричащая «рятуйте, людоньки!», — все отошло куда-то, все было как в тумане у ничего не видевших и не слышавших Саши и Манечки…

Саша рос не богатырем, но все же он был гораздо упитаннее Манечки, худоба которой вообще представляла феномен, и их борьба могла бы отдаленно напомнить борьбу белой гусеницы с серым невзрачным кузнечиком. Манечка, уперев босые, жилистые, дрожащие от напряжения ноги в смоченную дождиком почву так, что грязь сквозь пальцы вылезла, как вакса из тюбика, с нечеловеческой силой клонила Сашу к земле.

На полковника Варфоломеева было страшно смотреть. Саша еще стоял, но в его действиях не было убежденности, видимо, он чувствовал необычность поединка — с д е в ч о н к о й, вел борьбу вынужденно, уйдя в глухую оборону, тогда как Манечкой определенно владела идея, которая, минуя разум, перелилась в ее ноги, упершиеся в землю и вибрировавшие, как виолончельные струны, придала зверскую цепкость рукам. Говоров отчетливо понял, почему Манечка так просто отказалась от Беллы, перестала с ней «встречаться». Конечно же это не было плодом просветительной работы Ирины Михайловны: Белла, гораздо более сильная, хитрая, требовала подчинения, и Манечки «хватило» только на один день. Теперь она хотела все вернуть сторицей.

Между тем Манечке удалось, как веревкой, захлестнуть Сашину шею сгибом руки. Полковник Варфоломеев, понимавший что к чему, крякнул, как почуявший опасность гусак, лицо его смялось, щеки упали. В эту минуту, вне всякого сомнения, его разрывал позор за свою слабость перед «бабами», отнявшими у него право на воспитание внука, — вот они, плоды! Манечка «дожимала» Сашу. Она была совсем близка к победе, когда тот, понявший наконец, как все серьезно, чуть не задушенный Манечкой, невероятными усилиями выскользнул из «петли» и, шатаясь, отворачиваясь ото всех, пролетел с оттопыренными красными ушами в калитку.

Манечка, тоже как пьяная, доплелась до лавки, стоящей у домика кухни, села, уставив в пустоту острое угрюмое лицо и опустив набрякшие грязные руки меж коленок, как после тяжелой и неприятной работы. Может быть, жалела, что не «дожала», может быть, раскаивалась в содеянном, может быть, просила понять, что иначе она не могла.

С Сашей было покончено.

Следующим оказался Мишка. Тот, рыжий, никак не могший утвердиться у «дачных»…

Оставшись «одна» после Саши, Манечка мрачно затихла, словно заболела скрытой внутренней болезнью. Как ни старалась Ирина Михайловна «вернуть» ее к жизни, к пунктам позабыто висевшего в Манечкином изголовье «расписания», ничего не помогало. Она стала пропадать где-то, ее снова искали и, слава богу, находили: почему-то ее, как перепелку на манок, влекло к тому болотцу, где она «купалась».