Михаил Горбунов - К долинам, покоем объятым

Говоров улыбнулся Ирине Михайловне.

— Так впервые в жизни я познал добродетель судьбы…

Ирина Михайловна шла рядом, по-прежнему напряженная.

— Манечку добродетель пока обходит далеко стороной… Бетховен сказал когда-то: «Растите детей ваших в добродетели: только она одна и может дать счастье».

— Ко всякому случаю можно приложить высказывание великого человека.

— Ты не доверяешь мудрости веков?

— Я доверяю исключениям.

— Как это?

— Так. Добродетель — до определенной границы. К самому Бетховену судьба была крайне жестока. Но он стал Бетховеном. А мог бы им не быть. В среде излишней добродетели.

Ирина Михайловна не была настроена на категорические выводы, сказала уклончиво:

— Над этим стоит подумать.

Манечку Говоровы нашли на пустыре, отделяющем поселок от станции.

Собственно, пустырем это место стало по жестокой воле человека, отыскавшего под плодоносным слоем почвы глину для производства кирпича, и засеваемая раньше горохом или клевером земля была безобразно изрыта железными кротами. Затея, впрочем, себя не оправдала по причине близкого расположения грунтовой воды — свежеотрытые карьеры быстро заполнялись ею, путая производственные планы кирпичного завода, пока наконец грохочущая железом армада не отступила в борьбе с природой, не убралась от Дубровки, оставив у нее под боком несколько рваных продольных ям, превратившихся в болота. Глинистые берега поросли осокой и рогозой, вода отстоялась, и в омутках зародилась своя жизнь: на удочки хитроумных дачников стало попадаться крохотное страшилище — ротан, которого не рисковали есть даже кошки, но людям он позволял потешить себя иллюзией ловецкой страсти… Все было бы ничего, если бы не превратно понятые человеком границы дозволенного и не инертность местных властей, на протяжении многих лет бессильных перед проблемой вывоза мусора: в прелестных рощицах вокруг Дубровки можно было встретить скопища консервных банок и прочего хлама. Гнусная жестяная сыпь покрыла берег и прибрежное дно ближней к Дубровке, пусть принудительно, но уже вписавшейся в подлесный лужок заводи.

Первой Говоровы заметили Беллу, она виднелась неподалеку, на выгоревшем берегу болотца.

— Вот и «Аленушка», — невесело пошутил Говоров. — Где же «козленочек»?

Они направились к Белле. На «месте действия» происходило следующее. Манечка, несомненно предупрежденная о приближении опасности, стояла по пояс в невообразимо взбаламученной воде, пытаясь спрятаться в ленточных стеблях болотной травы: сквозь ее частокол в Говоровых впились настороженные Манечкины глаза. Засада Манечки была в двух шагах от покрывшей берег и ушедшей в воду россыпи ощерившихся рваной жестью, подржавевших консервных банок, и Говоров понял: чтобы выманить Манечку, нужна крайняя осторожность. Поняла это и Ирина Михайловна.

— Манечка, что ты там делаешь? — спросила она тоном заурядного любопытства и, кажется, усыпила бдительность внучки.

— Я? — высунулась из зарослей Манечка.

Белла в своих голубых джинсиках продолжала сидеть на сухом бережку, с интересом наблюдая за разыгрывающейся сценкой. Ее кроткое личико выражало полную непричастность к художествам Манечки, более того, игравшей на губах улыбкой, пожатиями плечиками она солидаризировалась с Говоровыми, «осуждая» выходки неразумной подружки.

— Конечно, ты, — продолжала Ирина Михайловна. — Кроме тебя (небрежный взгляд в сторону Беллы), никто же не полез в воду.

Белла вспыхнула.

— Я захотела искупаться! — Манечка явно пыталась отвлечь Ирину Михайловну от Беллы.

Та не преминула воспользоваться этим:

— Она сама захотела купаться.

— Но ты же постарше, могла остановить.

— Вот еще! Очень мне нужно. И вообще… — Белла встала, тонкая, изящная, как олененок, пошла к поселку, оскорбленная.

Это ее полное презрения «вообще» уходило, как понимал Говоров, очень далеко и несомненно имело связь с рогаликом, кукурузными хлопьями и воблой, вполне вероятно даже, с погубленными елками…

Вытянутая из воды Манечка стучала зубами, костлявое тельце содрогалось. Вообще вид у «купальщицы» был жалок, глина по ней стекала жижей, вываливалась из трусиков, а, переступив через свою чистоплотность, Ирина Михайловна натянула на нее валявшееся в сухой граве платьице, надела сандалии, и Манечка в знак слепой солидарности с Беллой таким же быстрым независимым шагом направилась домой — все «напортившие» ей Говоровы еле поспевали за ней.