Валерий Поволяев - Лесные солдаты

– Ты чего, Серёга?

– Меня, кажись, зацепило, – Игнатюк оторвал от телогрейки окровавленные пальцы.

– Ах ты, мать честная! – Ломоносов закрутил головой неверяще, ухватил себя за карман, он всегда таскал с собою перевязочный пакет: где он? – Как же тебя угораздило подсунуться под пулю?

– Не знаю, – Игнатюк раздвинул в улыбке вялые посиневшие губы. – Знал бы, где она пролетит – не подсунулся бы.

Ломоносов наконец нащупал во внутреннем кармане пакет, поспешно разорвал его. Крикнул через плечо – отвлекаться было нельзя:

– Ерёменко, друг, проследи, чтобы у полицаев забрали всё, что надо! – и вновь переключился на Игнатюка: – Ах, Серёга, Серёга! Но не тужись, кирюха, – он оглядел руку раненого, увидел, что телогрейка со стороны спины тоже продрана пулей, из отверстия торчит клок ваты, смоченный кровью, подбодрил: – Пуля прошла навылет, в теле не застряла… А что это, брат, значит?

– Что?

– Что заживёт на тебе всё, как на собаке. Через две недели снова сумеешь пойти в разведку.

Игнатюк не выдержал, застонал. Облизал горячим языком влажные, ничего не ощущающие губы:

– Как неосторожно я угодил под пулю… Вот не повезло…

– Держись, Серёга, зато в любви тебе повезёт! – выкрикнул Ерёменко.

– В любви везёт тем, кто проигрывает в карты. В одном проигрывает, в другом выигрывает, получается равновесие, – Ломоносов ловко перевязал раненого, затянул бинт на тугой узел. – Всё, Серёга, нам пора! – Он приподнялся на цыпочки – маловат всё-таки был рост у земляка великого учёного для командира разведки, выкрикнул зычно (а вот голос был хорош, настоящий начальственный голос, бас): – Уходим!

«Уходим». Сколько раз они уже произносили это слово – не сосчитать, похоже, оно стало главным в их языке… Уйти, спрятаться, нырнуть в пустоту, слиться с землёй, замереть, самому притвориться землёй – что за жизнь? Не нравилась такая жизнь Ломоносову, но делать было нечего, оставалось одно – терпеть.

Он ухватил Игнатюка за ремень, приподнял, с другого бока к раненому подскочил Ерёменко, помог подняться, и они устремились в лес.

А Росстани стрельбу услышали, мобилизовались быстро – из райцентра к лесу уже неслись двое саней с возбуждённо галдящими полицаями. Люди эти были напряжены, жаждали схватки, взметывали над собой винтовки, вскрикивали азартно. Ломоносов глянул в их сторону зло сощуренными глазами:

– Давайте, давайте… Встретим вас достойными гостинцами.

Они успели скрыться в лесу до того, как полицаи настигли их. На открытом месте, на опушке схватка – это одно дело, а в лесу – совсем другое, в лесу каждый пень становится защитником партизан, не говоря уже о заиндевелых стволах деревьев и поваленных лесинах, о высоких выворотнях, играющих роль брустверов и естественных преград, в лесу всегда найдётся, где укрыться, и куда, будучи самому невидимым, пальнуть. При этом врага уложить, а самому уцелеть.

Горланящие во весь голос полицаи разом стихли, попав в лес – им чудилось, что на каждом дереве сидит партизан, – преследовать группу Ломоносова они не решились и повернули назад – так было безопаснее.

Дойти до базы без очередных приключений не удалось. По дороге наткнулись на немцев – целая часть окопалась в лесу, разбила среди сосен палатки, между палатками натянула провода связи, чтобы не бегать друг к другу с приветственными вскриками «Хайль!», а делать это по полевому телефону, запалила высокие костры, чтобы куриные кости завоевателей не промёрзли до полого нутра, Ломоносов оглядел лагерь и присвистнул недовольно: бивуак этот придётся обходить далеко, ведь немцы во все стороны выдвинули посты охранения, хорошо, что разведгруппа не наткнулась на лыжный патруль, а ведь могла бы и наткнуться… С раненым Игнатюком уйти было бы трудно. Ломоносов беззвучно втиснулся коленями в снег, заработал локтями, ступнями, ладонями, уползая с опасного места, через несколько минут соединился со своими и ткнул рукой в настороженную угрюмую темень леса. Всем стало понятно – идём в обход.

Игнатюку было хуже всех, он стискивал зубами стон, старался идти сам, без посторонней помощи, но сил у него становилось всё меньше, поэтому ему помогали – кто-нибудь обязательно подставлял плечо, руку, совал сухарь или кусок сахара, произносил с сочувствием:

– Держись, Рыжий!

Рыжий держался, Игнатюка всё чаще стали звать Рыжим, прозвище почти укрепилось за ним, а если бы Игнатюк запротестовал, то прозвище укрепилось бы раньше, но он не протестовал: что делать, если природа наградила его огненно-рыжей шевелюрой?