Михаил Булавин - Боевой 19-й

— А не возьмешь ли ты меня в батраки, а?

Митяй вздрогнул. Это было сказано с жестокой откровенностью. Устин вскинул голову и медленно перевел грустный, взгляд на Наталью. Та повернулась к старухе и о чем-то заговорила с ней.

— Митяй, ты в отделе? — спросил Устин.

— В отделе... а что?

В это время в сенях кто-то завозился, пошарил по двери и, досадуя, заворчал:

— Ну, скажи ж ты, никак не нащупаю, в темноте ни черта не разберу...

Митяй толкнул дверь, она широко распахнулась, и на пороге вырос Зиновей.

— Э-эй!.. Служивому-пропащему, — заорал он и, обнимая Устина, тискал, мял его, приговаривая: — Годок! Ми-и-лай!

За ним, отряхиваясь от снега, вошел коренастый, лет пятидесяти, председатель комбеда Груздев.

— В-во! Нашего полку прибыло, — смеялся он, потирая рука, а взглянув на Митяя, посуровел и вскользь заметил: — И ты тут, Пашков?

— Як дружку, — осклабился Митяй.

— Ага, это хорошо.

И еще кто-то третий, которого не видел Устин, стучал по полу и сиплым баском покрикивал:

— Дверь затворяйте, а то хату выстудите... Расступись, дай кавалеру дорогу!

И вздрогнул Устин от неожиданности. Перед ним был безногий Ерка Рощин. Туловище его было вправлено в жестяной таз, обшитый кожей.

— Рад я тебе, Устин, больше жизни.

Он обхватил руками Устиновы колени, прижал к ним свою кудрявую желтую голову.

— Чудно небось тебе, Устин!.. Во, брат, обломали. Всю жизнь гнули к земле, не пригнули, а тут вот, вишь, обкорнали и к земле придавили. Ну, братцы-товарищи, — крикнул он, — поднимайте меня на лавку!

Его усадили в угол. Большерукий, с могучей грудью и красным обветренным лицом, он постукивал широкой ладонью по столу и командовал:

— Груздев! Выгребай на стол что есть. Зиновей! Давай самогон. Тетка Гаша, загуляли мы нонче ради такого случая.

И, словно выполняя серьезное дело, Груздев с важным видом осторожно вынимал из карманов яйца и сало. Зиновей ставил на стол запотевшие бутылки. Наташа со старухой хозяйничали у печи, и сразу хата приобрела праздничный, веселый вид, какого в ней давно не бывало'. Люди пили и хмелели, отдавались воспоминаниям, и речь их журчала, как вешняя вода. Но вот, увлекая друг друга, все зашумели, заговорили о том, что волновало сейчас деревню и каждого крестьянина. Их разговор был подобен хлынувшему с гор потоку, который, прокладывая себе русло, затейливо вился среди широкой долины, то замедлял течение, накопляя силы, то вновь стремительно рвался вперед, то, ударившись о пригорок, раздваивался и где-то сходился опять.

Возбужденные люди вскакивали с мест, размахивали руками, били себя в грудь, и каждый, пытаясь доказать правоту свою, перебивал собеседника. Только Устин сидел молча, накрыв свой стакан ладонью, и чутко прислушивался к словам спорящих. Изредка он вставлял свои замечания, а когда Груздев обратился к нему, ища поддержки, кивнул головой и громко подтвердил:

— Правильно понимаешь, Петр Васильевич. Не отступайся, на то тебе и власть в деревне дадена.

—А вот ты попробуй уломать их. Мы свое, а они свое... — и, придвинувшись к Устину, вполголоса сказал: — Ведь вот Пашков, дружок-то твой, от нас совсем отслонился.

Пашков на лету поймал слово Груздева и, зло глянув на него, ответил:

— А я к вам приставать и не собирался.

— Пристанешь! — стукнул кулаком по столу захмелевший Рощин.

— Ты мне не указ, вот что, — заметил Митяй, отвернувшись от Рощина.

— Сломаем! — запальчиво крикнул тот.

— Тебя уже сломали.

— А-а! — остервенело заорал Ерка, рванулся вперед и, схватив себя за ёолосы, грудью повалился на стол.

Груздев вскочил.

— Ну, негоже людей обижать! — Он дрожал от гнева и едва себя сдерживал, чтобы не выругаться.

— Угомонись! — прикрикнула на Митяя Наташа и, схватив его за руки, пристыдила: — И чего ты на рожон лезешь? .. Не срамись, чай, не дома.

Устин успокаивал распалившегося Рощина:

— Ну, тихо, кудрявый, не принимай к сердцу, выпей лучше.

Ерка мычал, тяжело встряхивая головой.

— Как же он меня... ах, сволота... м-мм!. .■

— Ну, тихо, тихо.

Шум стих только на несколько секунд. Груздев выпил, вытер усы и, хрупая капусту, начал: