Михаил Булавин - Боевой 19-й

Придвинувшись к старухе, Наталья тихо спросила:

— Тетка Гаша, ты его сразу признала?

— Не вдруг, Наташечка.

— Ай дюже переменился?

— Нет, того не скажу, — оживилась старуха, — поначалу почудилось, вроде как бы с лица сдался, опосля пригляделась — будто такой и был.

— Ну, вот тебе кормилец негаданный-неждан-ный... — и Наталья глубоко вздохнула.

— И не говори, — закачала головой старуха, — просто чудо какое-то. Думки об нем были как об мертвом, а тут... О, господи!.. Ну, вы сбирайтесь, — засуетилась старуха, — ведь я за вами пришла. Просил привести Небось заждался.

Наталья с торопливой готовностью встала и нечаянно встретилась с глазами Митяя. В них была тоска. Наталья так смутилась, что ее лицо и уши стали красными. Во взгляде Наташи Митяй увидел что-то виноватое и беспокойное. Он молча накинул шинель и, обминая на голове малахай, смотрел, как Наталья без толку суетится, смахивает со стоЛа, хотя на нем не было крошек. Подождав немного, он спросил:

— Ты скоро, Наташа? ..

— Скоро.

Проходя мимо него в горницу, робко сказала:

— Ты бы ватник надел... — А затем скучно закончила: — На дворе-то заметь.

Сборы Наташи казались Митяю очень долгими. Он слышал, как она хлопала крышкой укладки, шуршала одеждой, стучала обувью, а вышла такою же, как ходила по двору, в старенькой юбке и в той же кофте.

— Ну, ты чего ж? — удивился Митяй.

— Я собралась, — ответила она дрогнувшим голосом и нерешительно сунула руку в рукав полушубка. Глаза ее блестели, губы вздрагивали, словно там, в горнице, ее кто-то обидел и она вот-вот заплачет.

— Ты вот что... — он ласково взял -ее за плечи и подвел к укладке, — чай, не по воду идешь и не пойло корове несешь, приберись-ка во что поновей.

Наталья недоверчиво посмотрела на Митяя и, вдруг повеселев, открыла укладку. Сверху лежали в беспорядке новая синяя понева, расшитая желтая кофточка. Митяй понял, что она надевала все это или хотела надеть, но почему-то бросила опять в укладку. Он вышел. Старуха сидела и будто думала о чем-то или просто дремала.

— Тетка!

Старуха вздрогнула.

— Табачку-то небось у Устина нет? — спросил он.

— Не знаю, милый, — не сразу ответила старуха, — будто нет... Да откуда ж там?

— Слышь, — показал он головой на горницу, — покуда Наташка сбирается, я ему табачку отсыплю.

Он достал с печи мешочек махорки, щедро отсыпал две пригоршни и аккуратно завернул в газетную бу-, магу. «Вот и покурит», — оказал он про себя, и только сейчас ему пришла мысль: «Ведь Устин, должно быть, пришел пустой, ни с чем... в нужде... А было ли матери чем покормить его?» Он сорвался с места и засуетился, захлопал створками стола, вынул из-за божницы несколько бумажек и сунул их в карман шинели, бросил на стол ковригу хлеба. Чем больше он хлопотал, тем больше проникался чувством товарищеской теплоты и участия.

Наталья вышла из горницы по-праздничному нарядная. В ожидании Митяя, возившегося с кошелкой, она .то и дело поглядывала в осколок зеркальца, оправляла на голове серый пуховый платок и, видимо, была довольна собой.

— Ну, пошли, тетка, — Митяй вскинул корзину на плечо и шагнул к двери, — как доберемся до хаты, примешь у меня кошелку.

— Ну что ж... Спаси тебя Христос, в долгу не останемся.

— Да будет тебе... Об чем разговор. Отворяй-ка двери.

Он внимательно посмотрел на Наталью и, словно что-то припомнив, болезненно улыбнулся. Наталья пропустила старуху, затем Митяя, а в сенях обхватила его шею и крепко поцеловала.

«С чего бы это?» — подумал он с лаской и грустью.

На деревню спускались сумерки. Ветер гнал по дороге снежную пыль, наметая сугробы. Кое-где в избах зажигался свет. Не утратив военной выправки, Митяй крупно шагал, взмахивая правой рукой. За ним, едва поспевая, шли женщины.

— Э-э... Митяй!.. Постой!... — заорал фронтовик Зиновей, поивший у колодца лошадь. Перемахнув через сугробы, он подбежал к Митяю. — Слышь, болтают, будто Устин Хрущев ко двору вернулся. Брехня это, аль правда?

— Правда, — не останавливаясь, ответил Митяй.

— A-а, тетя Агаша, Наталья, здравствуйте!.. Ну, поклон передавайте, а я с лошадью управлюсь — забегу.

Через минуту он снова лязгал цыбаркой и говорил самому себе: