Михаил Булавин - Боевой 19-й

— Вот диво! Устин Хрущев отыскался... Да тпру ты, стой, окаянная!..

Митяй подошел к Устиновой хате и, заметно волнуясь, оправил шинель.

— Я, что ль, первым пойду... — Он передал женщинам корзинку, нащупал в сенях щеколду и широко распахнул дверь.

Устин шапнул к нему навстречу, схватил за руки и, притянув к себе, заглянул в лицо.

— Митяй!.. Сердяга!..

— Дружок! — голос Митяя осекся. Крепко, по-мужски, словно пытая свои силы, они обнялись и расцеловались. Когда Устин подошел к Наташе, она стояла лицом к двери и, закрыв глаза руками, плакала.

— Наташа! — позвал он.

Наташа вздрогнула и, повернувшись к Устину, слепо упала ему на грудь.

— Ну, вот... — сказал он смутившись, — здравствуй!

Она подняла голову и до боли стиснула ему пальцы. В ее кротком взгляде было такое страдание, что у Устина сжалось сердце. Он быстро поцеловал ее в мокрые щеки и легким движением передал Митяю. Тот растерялся. Устин чувствовал себя неловко и не знал, о чем заговорить.

— Ну, гостюшки, раздевайтесь, — засуетилась старуха, — хата нонче натоплена жарко... Наташечка, давай сюда шубейку, Митяй, проходи к столу.

У Митяя подергивалась щека. Он снял малахай. На коротко остриженной голове был виден глубокий шрам.

— Это... тогда? — спросил Устин.

— Да, — тихо ответил Митяй, нерешительно трогая крючки шинели.

Устин подошел, ласково потрепал друга по плечу.

— Садись, Митяй, да рассказывай, где побывал да что повидал, какие дела в деревне. Беседа у нас с тобой долгая. Воды-то много утекло с тех пор, как потерялись мы.

Наташа сидела на скамье, смущенно перебирая махры платка.

— Схоронил я тебя, Устин, — виновато вздохнул Митяй, поглаживая шрам, и сел за стол против Устина.

— Не гадал и я тебя увидеть, а вишь, как жизнь обернулась...

— И не говори, — согласился Митяй. — Где пропадал?

— В плену германском.

— Это после того боя, что под Молодечно?

— После того. Слуха оттуда подать о себе нельзя было, — ответил Устин, глядя на Наталью, — думал так, что считают меня без вести пропавшим, ан вышло по-иному, — сочли убитым. Да, брат, кабы не революция, ходить, видно, мне по чужой земле и до сей поры.

— А слух о революции скоро туда дошел? — заинтересовался Митяй.

— Тут же, вскорости. У нас только и радости, что разговор о революции. Толковали всякое, да и там мужики ихние, глядючи на нас, радовались, руки нам подавали, военные обхождение к нам переменили, свободней стало, а потом так прижали, что не дыхнуть. В концлагери загнали, ровно очумелых. Опосля в Румынию бросили, а потом чуть живых в России высыпали.

Близко припав к столу, внимательно слушала Наташа, будто снова изучая лицо Устина.

На шестке под таганком потрескивал огонек, на сковороде шкварчило сало. Старуха чистила картофель.

— Интерес меня большой берет, какие тут дела в деревне? — откинувшись к стенке, спросил Устин. — В дороге много разговора всякого, каждый норовит сказать так, как ему лучше, удобней, а вот как оно верней?

— Да чего ж тут, — замялся Митяй, — оно вроде все прояснилось. Землю поделим промеж себя сами, и пущай всяк по себе свое хозяйство ведет.

— Э-э, нет! — усмехнулся Устин.

В этой усмешке было что-то уничтожающее. Митяй увидел, как в глазах Устина сверкнули живые искорки, делающие его совсем непохожим на прежнего, и Митяю стало как-то не по себе, будто он выболтал нечто сокровенное незнакомому человеку. А Устин с жестким укором, словно допрашивая, продолжал:

— Это как же всяк по себе?.. Стало быть, Модест и Мокей тоже сами по себе, да так и останутся, а я к ним опять в батраки пойду наниматься? Так, что ли? .. Хо-хо! Воевал, значит, я, воевал, в окопах гнил, в плену едва шкуру не спустили — и вот тебе на.

— Ну, и ты веди свое хозяйство сам, — с угрюмым равнодушием сказал Митяй, — кто тебе не дает?

— А где ж оно, это мое хозяйство? Откуда оно явилось, когда у меня за всю жизнь своей лошади не было?.. Ну хорошо, советская власть даст мне земельки, а чего мне делать с ней? ..

Митяй молчал, плотно сжав губы, и, прищурив глаза, смотрел мимо него. Устин придвинулся к Митяю совсем близко и, обдав его горячим дыханием, тихо, чтобы не слышала Наталья, проговорил зло: