Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

Шевченко остановился и озабоченно повертел головой.

– Надо бы взять боеприпасов. Пропадет же всё. Бумага при нас, если что отобьемся.

Старовольский кивнул. Мишка, прихватив с собою Мухина, кинулся на поиски. Меликян неловко присел, лицо исказилось от боли. Старовольский спросил:

– Что такое, Вардан?

– Не знаю, ударило сзади.

Мы осмотрели его. Гимнастерка на спине была надорвана и покраснела, под ней намечался синяк с кровоподтеком посередине. Я сразу же сообразил.

– Это тебя кирпичом садануло.

– Похоже, – согласился Старовольский. – Можешь идти?

Вардан сказал, что да, и попросил воды. Женщина продолжала кричать. В глубинах горящих построек раздавался нехороший треск разрывающихся патронов.

– Сматываться пора, – сказал Старовольский нервно.

Появились Шевченко и Мухин. Мишка тащил новехонький пулемет Дегтярева, бытовик – пару патронных цинков. «Во, разжились, помародерствовали», – тяжело дыша, проорал нам Шевченко. «Валим отсюда», – приказал Старовольский, и мы побежали к воротам. За нами косолапо бросился немолодой красноармеец, из тех, что служили на складе.

– Эй, стой, куды?

– Воевать, – прокричал ему со злостью Старовольский, с трудом перекрывая становившийся всё более сильным грохот рвущихся патронов. – Лучше женщиной займись, уведи, пока в нее не угодило.

Красноармеец махнул рукой.

– Ладно, дуйте. А Зойке сейчас не до нас. Ей теперь ни до кого.

Обежав горящую полуторку, мы выскочили на улицу. По ней катились пылевые вихри. Пространство вокруг казалось вымершим, лишь дымился у обочины свежий, сильно обгорелый труп. Как минимум с двух сторон доносился слабый перестук ружейно-автоматной перестрелки, еще более зловещий, чем привычный орудийный гул. Наши и немцы сошлись вплотную, быть может, дрались в рукопашной.

А потом… Я не понял, что произошло потом. Раздался чудовищный, невероятный, небывалый, немыслимый грохот. Земля, качнувшись, поехала из-под ног. Еще, еще, еще… Безумный гром не утихал. Повалившись, мы ощущали всем телом серию жутких толчков. В помутившемся сознании пульсировала мысль: «Землетрясение». Это бы выглядело логическим завершением всего, что с нами было. Земля разверзнется, на берег хлынут волны, и мир исчезнет навсегда. Со мною, Старовольским, Шевченко, Молдованом, Меликяном, Мухиным. С мертвой Маринкой, с поджатыми в истоптанных сапожках ногами, в той яме, где я ее бросил.

Поднявшись с гудевшей земли, мы увидели, что небо сделалось еще темнее. С северо-востока наплывала жуткая черная туча. Неведомый грохот, слегка ослабев, не прекращался, заглушая собой орудийный гул, не говоря о ружейной стрельбе.

– Шампанстрой рванули, видно, – выкрикнул Шевченко, кашляя. – Штольни с боеприпасами.

– Где это? – сипло спросил Старовольский.

– В Инкермане. Ч-черт, там же…

Шевченко осекся. Я вспомнил о Косте Костаки, которого после ранения отвезли в инкерманский госпиталь. Эвакуировали их, нет? Конечно, эвакуировали, как же иначе. Мы смолкли, в глазах появилась тоска. «Тримайтесь, хлопцы», – сказал он тогда на прощанье.

– Быстро на хату, – распорядился младший лейтенант. – Снимаем Молдована и куда-нибудь вливаемся.

Мы добежали до дома вовремя. Возле калитки бесновался какой-то майор, орал на Молдована, тряс пистолетом. Увидев нас, принялся орать на Старовольского. Полдня сплошного ора.

– Я вас спрашиваю, это ваш подчиненный? Чего уставился, товарищ младший лейтенант? Ваш, твою мать, или чей? Чем вы тут занимаетесь? Кто такие? Почему здесь? Почему этот…

Все это он выпаливал единым духом, тыча в нас поочередно дулом и бешено брызжа слюной. Смелости ему было не занимать – на пустой-то улице, против пятерых вооруженных до зубов людей. А может, то просто была привычка к собственной наглости и чужой безответности, свойственная многим армейским – и не только армейским – начальникам.

Воздух продолжал дрожать от гула самолетов, канонады и перестрелки, пыль и дым превратили в сумерки вполне себе солнечный день. В районе вокзала грохотали разрывы тяжелых снарядов. Старовольский пытался вставить хоть слово, но майор по-прежнему не унимался.

– Ваши товарищи там умирают, – продолжал он махать «ТТ», не уточняя, где именно умирают товарищи, – а вы тут как последние трусы прохлаждаетесь, мать, расстреляю…

Старовольский напрасно разевал рот в намерении донести до майора правду о нашем стремлении отдать свои бесполезные жизни за невыносимо любимую родину. Мухин теребил затвор висевшей на плече трехлинейки, Меликян возмущенно моргал, а на лице Шевченко читалось осознанное желание залепить командиру прикладом «дегтяря» аккуратненько между глаз.