Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

– Нет, да и хрен с ней. Зато не накроется.

Сомнительное утешение, подумалось мне.

– «Россия» была, – раздался глуховатый голос незнакомого моряка. – Линкор «Свободная Россия». До революции назывался «Императрица Екатерина Великая». Сами потопили в восемнадцатом году, в Новороссийске, чтобы не отдавать немчуре и гетману. Те требовали прибытия эскадры в Севастополь. А наши не пошли.

Мы помолчали. Уже позабылось, а ведь немцы двадцать с лишним лет назад действительно стояли в Севастополе. Будто бы призванные на помощь будто бы украинским правительством. Недолго, но стояли. И теперь вот рвутся снова.

Старовольский заметил, снова не очень логично, можно сказать, непонятно к чему:

– С другой стороны, мы все тут Россия.

И замолчал.

По фронту, несмотря на густеющий мрак, переговаривались пулеметы. Не прекращалась пальба на северо-западе. Там продолжала сражаться береговая батарея номер тридцать и девяносто пятая дивизия, которую иначе называли Молдавской.

– Кстати, у меня есть газета, – сказал нам всё тот же моряк. Я подумал – быть может, новый политрук? Его загораживали Зильбер и Шевченко, знаков различия было не разглядеть.

– Что пишут? – вяло полюбопытствовал кто-то.

– Тяжелые бои под Севастополем. Встреча Молотова с Рузвельтом.

– Укрепляем союз? Господи боже мой… Когда же это кончится.

– А телеграмму товарища Сталина читали? – спросил моряк, явно желая нас хоть чем-то приободрить..

– Нет, – ответил ему Старовольский. – И кому телеграмма?

– Как кому? Нам, доблестным защитникам… У меня переписано. Прочесть?

– Валяй.

– Вот, слушайте. «Горячо приветствую доблестных защитников Севастополя – красноармейцев, краснофлотцев, командиров и комиссаров, мужественно отстаивающих каждую пядь советской земли и наносящих удары немецким захватчикам и их румынским прихвостням».

Молдован устало проговорил:

– Как немецкие – так захватчики, как румынские – так прихвостни.

– Тут вопрос – что хуже, – так же устало ответил Старовольский. Моряк, не знавший Молдована, не понял что к чему и продолжил чтение.

– «Самоотверженная борьба севастопольцев служит примером героизма для всей Красной Армии и советского народа. Уверен, что славные защитники Севастополя с достоинством и честью выполнят свой долг перед Родиной».

Моряк читал обычным русским языком, но мне казалось – я отчетливо слышу знакомый по радио кавказский акцент, ту особую, неторопливую, мудрую интонацию, когда подчеркивается каждое слово, потому что лишних слов у великого вождя и любимого учителя не имеется и быть, конечно же, не может. И совершенно напрасно младший лейтенант Старовольский строил постную физиономию. Вроде бы надежный и кристально честный человек.

Я снова вспомнил о Марине. Рука потянулась к груди, словно бы желая проверить, на месте ли Маринкина книжка. И нащупала что-то, спрятанное не во внешний, а во внутренний карман (собственноручно пришитый мною в запасном, мне всегда не хватало карманов). Расстегнув воротник, я извлек находку на божий свет – хотя свет был совсем не божий, а исходил от плясавшего по горизонту зарева и медленно спускавшихся на парашютах немецких осветительных ракет.

Это была газета. Точнее фрагмент. Из «Правды», со статьею Ильи Эренбурга.

– Что у тебя, Алексей? – спросил меня Старовольский.

Я показал. Ему, Шевченко, Зильберу, другим.

– Оправдание ненависти, – прочитал незнакомый моряк.

Мишка, вспомнив, качнул головой.

– Надолго мы ее отложили, однако… Почитаем?

– А надо? – спросил его я. Во мне ненависти было предостаточно, и взгляд на Маринкину карточку действовал сильнее, чем сто двадцать пять Эренбургов.

– Читай, читай, – сказал моряк. – Вот фонарик, коль надо, бери. Чего просто так сидеть?

Я разгладил измятый листок и начал. Стараясь ни о чем постороннем не думать. Постороннем… Снова хотелось выть. Господи…

– «Вначале многие из нас думали, что эта война как война, что против нас такие же люди, только иначе одетые. Мы были воспитаны на великих идеалах человеческого братства и солидарности. Мы верили в силу слова, и многие из нас не понимали, что перед нами не люди, а страшные отвратительные существа, что человеческое братство диктует нам быть беспощадными к фашистам, что с гитлеровцами можно разговаривать только на языке снарядов и бомб».

Статья была длинной и страстной. Я старался, чтобы голос не дрожал, но удавалось не всегда. Начинались запинки, паузы, иногда довольно длинные. Мне было стыдно. Маринка лежала в воронке, в двух километрах отсюда, с подогнутыми коленками, в стертых до дыр сапогах – а я читал забытую газету.