Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

Меликян его не понял – братский классик был ему неведом. Но парнем оказался неплохим. Спокойным, обстоятельным, не стеснявшимся переспросить, если чего не знал. Грустным, правда, очень, но и я со стороны не выглядел больно веселым – а в потемки моей души соваться и вовсе не стоило. Мне всё никак не удавалось найти подходящий момент, чтобы рассказать Старовольскому о Марине – хотя раскрыть ее книжку и посмотреть в глаза на фотокарточке я смог за это время не однажды.

После Мишки Меликяну довелось познакомиться с Мухиным, часа примерно через два, когда наше отделение лежало в цепи. Не знаю, по какому поводу Вардан обратился к бытовику:

– Слушай, ара…

Мухин немедленно окрысился. Проткнув Меликяна свирепым взглядом, отчетливо, чуть ли не по слогам проговорил:

– Запомни, я тебе не ара.

Вардан не на шутку смутился.

– Почему не ара? Зачем так говоришь? Ты красноармеец, я красноармеец…

Однако Мухин упорно стоял на своем.

– Я сказал, не ара, значит, не ара.

На их пререкания обратил внимание Старовольский. Цыкнул:

– Что вы там заладили: ара, не ара? Меликян, переведите ему, и товарищ уймется. И чтобы молчали оба.

– Вот и я говорю: чего заладил, – пробормотал Вардан. – «Ара» значит «друг».

Последнее слово осталось за Мухиным, который тихо, чтобы не услышал Старовольский, прошипел:

– Таких друзей в Исторический музей.

И посмотрел на меня победителем. Меликян пожал плечами. А мне вдруг сделалось обидно, что я ни разу не был ни в одном приличном музее. И вообще, пока не оказался под Севастополем, дальше Новосибирска не выбирался. В Севастополе, кстати, тоже имелись музеи – Черноморского флота, панорама Рубо. Но что от них нынче осталось? Хорошо, если эвакуировать успели.

На следующее утро после обстрела и бомбежки в подразделении недосчитались четверых. Трое были ранены, один убит. Здоровенным камнем ушибло Мишку, осколком пропороло рукав гимнастерки у Мухина («О, видали, еще бы миллиметр»), ударом в каску оглушило Молдована. На меня ничего не упало, только присыпало камушками и припорошило пылью. Мухин, осматривая поврежденный рукав, не без зависти заметил:

– После того раза тебя ничто не берет. Так и ходишь непоцарапанный.

Я не сразу понял, о каком таком «том разе» речь. Потом сообразил – Мухин имел в виду мою царапину, тогда, перед тем как убили немцев, Пата и Паташона. Я попытался припомнить, как это было давно, но не смог. В тот день или на следующий у нас появилась Марина, мы стояли с ней в траншее, она смеялась, изображала, что щелкает меня по носу, перегораживала дорогу брезентовым сапогом… И еще была политбеседа с Земскисом, который рассказывал, какие ужасы творят фашисты с нашими гражданками. Мы с Мариной сидели рядом, и мне было стыдно за дурака комиссара. И Мухин тоже тогда был рядом. Я поднял глаза и сказал:

«Ага, как после прививки».

«Не сглазьте, дурни!» – вмешался услышавший наш разговор Молдован.

Поздним вечером, когда мы, устроившись в канаве, жевали остатки НЗ, до нас дошли слухи о гибели в Южной бухте транспортного судна «Грузия». Его потопили на рассвете немецкие самолеты. Сотни тонн боезапаса пошли на дно, но пополнение, слава богу, сумело выбраться на берег вплавь.

– На днях еще «Абхазию» потопили, – мрачно сказал Шевченко, – в Сухарной балке, недалека отсюда, мы как раз на Мекензиевых отбивались. И эсминец «Свободный» у Павловского мыска. Все в один день. Человек пятьдесят погибло.

– «Грузия», «Абхазия», – задумчиво повторил Меликян названия погибших транспортов. – А «Армения» есть?

– Была, – кивнул ему Зильбер. – С беженцами погибла, осенью еще. И с ранеными. Несколько сотен человек.

– Седьмого ноября, – уточнил Шевченко. – «Сванетия» еще была. В апреле потопили, тоже с ранеными. И «Червона Украина» была. Крейсер. Его в ноябре, в Южной.

– Транспорт есть еще «Украина», – добавил кто-то, мне незнакомый, но, видимо, как и Мишка, из моряков. – Этот ходит. И «Красный Аджаристан» ходит. И «Белосток».

– Белосток? – переспросил его Мухин. – Где это такое? Впервые слышу.

Сидевший рядом Старовольский пояснил:

– В Белоруссии, самой западной. Раньше было в Польше.

– А «Россия» есть? – подумал я вслух.

Старовольский ответил малопонятной фразой:

– «Красная Россия» звучит не очень ритмично. Так что «России» на Черном море не наблюдается.

Его суждение не показалось мне логичным. Почему Россия обязательно должна быть «красной»? Можно сказать «советская». Как раз трехстопное что-то выходит, я не помнил, как называется. Мухин тихонько пробормотал: