Артем Драбкин - Я дрался на Т-34. Обе книги одним томом

– Некоторые танкисты из тех, с кем мне довелось встречаться, рассказывают, что во время рейдов по тылам врага все захваченные в плен немцы уничтожались на месте, и разными способами.

– Но эти же самые танкисты, кстати, все бывшие механики-водители, отказываются от включения подобных эпизодов в текст интервью для публикации. Я их понимаю. Не хотят люди оставлять подобную память о войне. А как в вашей бригаде обстояло дело с «этим вопросом»? Что вам ответить на ваш вопрос?

Вы зря думаете, что я чем-то отличаюсь от тех танкистов, с которыми вы уже беседовали. И мне не хочется откровенно рассказывать о подобных случаях. Единственное мое преимущество перед ними – наша бригада не участвовала в рейдах. Мы были бригадой прорыва. А в рейдах пленных девать, как правило, некуда. Разве что накормить и домой отпустить, или назад, на боевые позиции. Всякое случалось… Ствол у пушки на Т-34-85 длинный, и власовца повесить на стволе, чтобы продемонстрировать силу сидящего в танке перед подъемным механизмом пушки, могли спокойно… Право на месть у нас было. Но не было у нас заранее запланированного, осмысленного зверства по отношению к пленным солдатам вермахта. Не было «домашних заготовок». После обычного боя на передовой пленных немцев вообще не трогали. Могли только им «карманы облегчить», но не расстреливали. Один эпизод меня потряс до глубины души. В Белоруссии захватили в плен большую группу немцев и власовцев. Приехал комбриг Духовный и пошел вдоль строя пленных. Вдруг перед ним на колени упал немец и стал на чистом русском языке молить о пощаде. Побелевший лицом полковник Духовный достал пистолет и застрелил его… Комбриг обернулся к нам и сказал: «На Хасане я был командиром танка, а он моим механиком-водителем. На финской войне я командовал ротой, а он был у меня командиром взвода. Когда началась война, он был ротным в моем батальоне, но в 1941 году он «пропал без вести». Он был мне другом, и я всегда переживал о его судьбе. И вот сейчас я встретил предателя!» Мы стали искать среди пленных других власовцев. Кого нашли – сразу прикончили. Немцам, возможно, тоже досталось по ходу… Вообще, границы понятия «гуманность» на войне не были четкими.

– Каким было отношение танкистов к «трофейной» теме? Я не имею в виду «продуктовые и огнестрельные трофеи».

– В экипажах вообще не думали о серьезных трофеях. Искали только то, что можно было съесть или выпить. Я не помню, чтобы кроме немецкого оружия, авторучки и гармошки у меня были какие-то трофеи. В Литве в одной из немецких комендатур мы обнаружили ящик размером 40х40х40 сантиметров, набитый царскими золотыми монетами. Я не взял ни одной. По молодости лет, наверное, не понимал, что такое золотые рубли. Моя лейтенантская зарплата казалась мне богатством. Зачем же мне нужна была какая-то мелочь, пусть и золотая?

– Кого из своих павших боевых товарищей вы часто вспоминаете?

– Многих вспоминаю… Сколько друзей пришлось на войне потерять… Все мы, выжившие на войне, живем как в песне – «за себя и за того парня»… Вы даже не можете себе представить, как тяжело было мне вернуться в 1945 году в родной город и осознать, что почти все мои друзья и одноклассники погибли… Вспоминаю Степана Лагутина, Ваню Соловьева, Колю Букина, моего товарища по училищу, погибшего на фронте в 120-й танковой бригаде. Вспоминаю своего друга Петю Аржанова, чудесного человека, казавшегося мне пожилым дядей в его тридцать лет. Аржанов сгорел на моих глазах. Вспоминаю старшего лейтенанта, командира роты Сергея Левенцова, который был тяжело ранен и, возможно, выжил, вспоминаю погибшего лейтенанта Толю Сердечнева и многих других своих товарищей, перед которыми мы, уцелевшие, находимся в неоплатном долгу… Часто думаю о своем стреляющем Захарье Загиддуллине. Мы воевали с ним в одном экипаже меньше трех месяцев, но успели стать родными людьми. Он прибыл ко мне во взвод в начале ноября 1944 года. Похожий внешне на огромного медведя, с головой невероятных размеров, на которой танкошлем с трудом помещался на макушке. Он был нашим «бравым солдатом Швейком». Помню его доклад о прибытии: «Товарищ гвардии лейтенант! Доблестный сын татарского народа, гвардии старший сержант Захарья Калимулович Загиддуллин явился в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы! Вольно!» К нам он прибыл из запасного полка, куда попал после ранения и госпиталей. Это был феноменальный человек. Он стрелял из танкового орудия как бог. Снайпер-виртуоз, иногда даже не верилось, что из танка стреляет простой паренек, а не фокусник или кто-то в этом роде. С первого выстрела он попадал в телеграфный столб на расстоянии 800 метров. Был неутомимым выдумщиком и рассказчиком, неизменно заканчивая очередной рассказ фразой «Славяне! Дайте закурить!» или другой «дежурной тирадой»: «Вот вернусь я в Аткарск с Золотой Звездой Героя на груди». 21 января 1945 мой друг Захарья погиб. Подбил немецкий «Артштурм» в тот самый миг, когда «Артштурм» выпустил болванку по нашему танку. Не знаю, были ли еще на войне подобные случаи. К счастью, наш танк не загорелся. Я был ранен в голову и в лицо, кровь заливала мне глаза. И тут услышал слабый голос Захарьи: «Командир, ноги оторвало». С усилием взглянул вниз. Захарья каким-то образом удержался на своем сиденье. Из большой дыры в окровавленной телогрейке вывалились кишки. Ног не было. Не знаю, был ли он еще жив, когда, преодолевая невыносимую боль в лице, я пытался вытащить его из люка. Но по нас полоснула длинная автоматная очередь. Семь пуль впились в мои руки, и я выпустил безжизненное тело своего друга, спасшего меня от остальных пуль очереди… Чуть больше двух месяцев мы были с ним в одном экипаже и девять неполных дней в непрерывном бою. Небольшой промежуток для тех, кто не знает, что такое время на войне. Но это целая эпоха для тех, кому война отмеряла секунды в ударной танковой бригаде. Смерть Захарьи Загиддуллина и по сей день является для меня тяжелой утратой…