Николай Внуков - Наша восемнадцатая осень

— Ахтаров!.. Беленький!.. Валиев!.. — выкликал Цыбенко, водя пальцем по списку и стараясь как можно правильнее произносить фамилии.

— Я!..

— Я!..

— Я!.. — рубили в ответ в колонне.

И опять это было похоже на урок военного дела на нашем старом школьном дворе.

«Ну что, набегались? Высунули языки? Ничего, привыкайте. Все, чему человек учится, не проходит для него зря, Никогда не проходит впустую. Завтра начнем осваивать ручной пулемет. А сейчас… что же мне с вами делать сейчас? По домам!» — сказал бы наш военрук, и мы шумной стаей сыпанули бы на улицу, мгновенно забыв о всяких наставлениях по стрелковому делу и о строевых уставах.

— Гордиенко!.. Денисов… Залетный…

— Я!..

— Я!..

— Я!..

…А настоящая война существовала где-то в другом мире, и оттуда, с той войны, из того страшного мира, приходили сообщения в газетах, прилетали радиосводки, привозили в город эшелоны раненых, о ней говорили на улицах, в учреждениях, дома, и все-таки она была нереальной, похожей на войну из книжек или из учебника истории. Даже сейчас, в этот момент, она была так же далека от нас, как звезда Сириус.

— Иванченко… Коломиец… Монастырский…

— Я!..

— Я!..

— Я!..

…Сейчас мы пойдем в военгородок, получим обмундирование, оружие и… А дальше что? Дальше ничего не представить. Дальше будет особое распоряжение. Особое… Почему? Что в нем будет особого?

— Никонов… Перелыгин… Пилипенко…

— Я!..

— Я!..

— Я!..

А потом к городу подойдут фашисты, и все будет, как в кинохронике. Будут гореть дома, вставать черные деревья взрывов, будут бежать и падать солдаты, будет дым, треск, грохот и нарастающие завывания бомб…

— Пономарев…

— Что? Я здесь!

И молчание.

Цыбенко смотрит поверх списка на колонну.

— Пономарев…

— Здесь! Я Пономарев.

Кто-то толкает меня в бок. Что случилось? Почему все задвигались, зашумели, заудивлялись, и все это движение, и шум, и удивление обращены на меня, ко мне?

— Пономарев…

— Что?

— «Я» надо… «я»! — толкают меня в бок уже с другой стороны. — Не «здесь», а «я»!

А, вот оно что…

— Я!

Цыбенко кивает.

— От так. Це вже не школа. Школа кончилась, хлопец. Умаров… Юр-ченко… Яньковский!..

— Я!..

— Я!..

— Я!..

Сержант аккуратно складывает список взвода и заправляет его в карман гимнастерки, И сразу же подбегает к нему загорелый до красноты лейтенант, со светло-голубыми глазами и совершенно белыми волосами, выбившимися из-под сдвинутой на затылок фуражки. Он делает резкий отмах рукой.

— Выводите своих людей! Быстро!.. Быстро!..

И бежит к другому взводу;

— Р-р-р-равняйсь! Смир-р-р-рна! Правое плечо вперед! На выход… шагом… Арш!

«Р-рух… р-рух… р-рух… р-рух…» — двинулась колонна к воротам, уже открытым настежь на Красную улицу.

…Шли по Кабардинской к железнодорожному переезду. Шли мимо присевших вдоль улицы, прилепившихся друг к другу, одноэтажных домиков, мимо старой аптеки, мимо знакомых с незапамятных времен переулков, мимо прохожих, которые оглядывались и долго смотрели нам вслед. Одна бабуся даже тихо ахнула и перекрестилась:

— А энтих-то, сердешных, куды? Неужто тоже на хронт?

Да, видимо, в своих стареньких пиджачках и брюках, из которых мы давно выросли, мы не производили впечатления грозной силы, способной задержать фашистов на подступах к городу.

…Шли мимо воспоминаний, мимо игр в чижика и ножички, мимо «Колька, выскочи на минутку!», «Славка, пойдешь в воскресенье за кизилом?», «Мальчишки, айда на речку!», мимо ворот, у которых в позапрошлом году дрался с каким-то Петькой Ханом, мимо скверика, в котором этой весной впервые в жизни назначил свидание с самой лучшей девчонкой в мире. По тротуарам с обеих сторон, не отставая от колонны, шли какие-то упорные мамаши с застывшими лицами, решившие, наверное, до самого конца пути быть около своих дорогих мальчиков. Шли в оранжевых лучах вечернего остывающего солнца еще не солдаты, но уже и не школьники, еще не взрослые, но уже и не дети.

…И где-то рядом, всего в семидесяти пяти километрах отсюда, на таких же улицах, в таком же городе, только под другим названием — Пятигорск, — шли упорные бои за каждый перекресток, за каждый дом, за каждый камень…

А может быть, уже и не шли…

За железнодорожным переездом отстали от колонны последние матери, и все почувствовали себя свободнее. Исчезла натянутость, неестественность. Даже шаг стал бодрее. Кто-то отпустил двусмысленную остроту насчет девочек, оставшихся без присмотра в городе, Кто-то выругался вполголоса. Рядом со мной вздохнул Лева Перелыгин, Кажется, он до последней минуты надеялся, что Галя Щеглова придет к ограде военкомата, И может быть, даже эта попытка завести глупыми вопросами сержанта Цыбенко была своеобразной бравадой перед самим собой. Бедняга Левка! Его влюбленность, известная всем в классе, сначала вызывала смех и шутки, а потом стала вызывать сочувствие и даже жалость, Уж слишком он был покорен в своей любви. Он мучился, не скрывая этого от других, он на виду у всех поджидал Галку на тротуаре у школы после уроков и, как оруженосец, с восторгом нес ее портфель, провожая домой. Все свое остроумие, весь юмор и задиристость он терял в присутствии Галки и смотрел на нее туманными глазами Пьеро, влюбленного в Мальвину.