Николай Внуков: Наша восемнадцатая осень

К вечеру дождь перешел в снег. Он падал редкими хлопьями на размокшую землю и сразу же таял. Только на наших шинелях он задерживался на некоторое время, а потом тоже превращался в воду, Гена Яньковский поймал несколько снежинок ртом.

— Вот и прошла наша восемнадцатая осень… — сказал он задумчиво.

Мы уходили из станицы.

Наш взвод вместе с отделением бронебойщиков и пополнением из пехотинцев был направлен в резерв наступающих на Урух частей.

Семена — так звали найденного на огороде мальчика — оставили вместе с курицей на попечение какой-то женщины с двумя детьми, которая тоже не захотела уйти вместе с беженцами из станицы.

— Что ж, живая душа, — вздохнула она, когда мы рассказали ей все. — Пускай буде со мной, А после войны, може, батька найдется…

Она взяла мальчика за руку. Цыбенко отвернулся и вытер рукавом шинели щеки. Наверное, в тот момент он вспомнил свою сестренку, замордованную фашистами на Украине. Потом сержант порылся в карманах и вынул перочинный нож.

— Держи, — сказал он. — Помни, що це от дядьки Ивана. Дал бы тоби дядько Иван що-нибудь покрашче, но у самого ничего немае… Будешь помнить, Семэн?

— Буду, дядько, — сказал мальчик и вдруг скривил губы. — Возьмите мене с собой…

— Нельзя, Семэн, Никак не можно… Нам ще стильки воевать нужно! А ты маленький, Ну, куда я с тобой?.. Вот окончимо войну, може, устретимся…

На шоссе, вернее, на том, что от него осталось, догорали подбитые танки. Некоторые на вид были целыми, и казалось, стоит к ним подойти, как на лобовой броне снова оживут пулеметы, дернутся в бессильной ярости и прыснут во все стороны раскаленным свинцом. У некоторых в местах пробоин броня вывернулась наружу зазубренными краями.

В некоторых еще что-то трещало и лопалось, и от них несло тошнотным сладковатым смрадом.

Огненный ветер обстрела опрокинул несколько ПТО, и они лежали теперь на боку или вверх колесами среди воронок и расщепленных кустов. Рядом с ними лежали артиллеристы, которым не довелось увидеть отступление железной орды Клейста.

Дальше, впереди линии наших ячеек, стояли тридцатьчетверки. Они стояли, ни на метр не отступив назад, Наверное, даже мысли об этом не было у танкистов, И поэтому из двадцати обтекаемых, прекрасных машин в живых осталось только семь. Шесть уже отдыхали в Эльхотове, а седьмая, видимо только что починенная ремонтной бригадой, тихо урчала, медленно двигаясь по темнеющей долине. Лавируя между воронками и отдавшими богу душу фашистскими Т-III, она осторожно вытягивала свое опаленное тело из груд металлического хлама на простор, поближе к станице.

А еще дальше, в том месте, где раскрашенные под леопардов танки генерала Клейста скатывались с дороги в долину, Цыбенко вдруг остановил взвод.

— Пономарев, за мной! — скомандовал он.

Здесь, у обочины, у разворошенной скирды соломы, лежали трупы эсэсовских автоматчиков. Мы осторожно подходим к скирде, выбираем место, куда ступить. Кто его знает, чего могли набросать здесь фашисты во время отступления. Солома припорошена снегом. Рыжий чуб арийца трепещет на белом снегу, как пламя. Каска отлетела в сторону. Рукава френча засучены. Над правым грудным карманом блестит серебряный орел, вцепившийся когтями в свастику.

Сержант искоса смотрит на мертвеца.

— Ну що, эсэс, получил себе землю? От и держись за нее покрепче!

Каркает над скирдой ворона, Она ждет, когда мы уйдем.

Второй эсэсовец лежит ничком в грязи с протянутой вперед побелевшей рукой. Из-под груди у него торчит автомат. Плоский, синеватый «ЭМ-ПИ-40».

— Оружию не след пропадать, — говорит сержант, нагибаясь и выдергивая автомат из-под мертвого тела. — Берите второй, Пономарев. Гарная штука. Нам воны ще дюже пригодятся.

Потом мы снова выбираемся на дорогу, и Цыбенко протяжно командует;

— Взво-од! Прямо…