Николай Внуков - Наша восемнадцатая осень

— Дела… — говорит Цыбенко, мрачнея.

Он приказывает выставить посты на окраине станицы. Первый наряд уходит. В домике нас остается совсем немного. Я устраиваюсь в кухне под столом и засыпаю. На пост мне заступать на рассвете.

Толчок в плечо.

— Ларька… Ты слышишь, Ларь?

— Что?

Я вскакиваю и тотчас падаю от оглушительного удара по затылку.

— Ч-черт!..

Совсем забыл про проклятый стол.

— Осторожнее… Едва отыскал тебя. Темнотища тут как в погребе. Давай на пост. Твоя смена.

От Гены пахнет сыростью. Руки его холодны как лед. Он вздрагивает, постукивая зубами.

— У тебя есть еще пара белья? Надень. Холодина там собачья. Наверное, будет снег.

В полутьме я ищу рюкзак, натыкаюсь на спящих. Весь пол занят ими. Кто-то лягает меня ногой.

— Эй! Чего надо?.. Чего шумишь?..

— Спи, спи, — говорю я. — Ничего не случилось…

Вот он, рюкзак.

Достаю сверток с бельем. Переодеваюсь. Веки еще тяжелы, в голове шумит сон. Еще бы часик или полчасика…

Гена уже пристраивается не моем месте.

Еще несколько человек смутными тенями шевелятся в разных углах, чертыхаются шепотом.

Во дворе меня обдает влажным холодом. Интересно, выдадут нам когда-нибудь шинели или мы так и будем щеголять в гимнастерках до самого снега?

Наконец весь наряд — четыре человека — в сборе.

Строимся в маленькую колонну по два.

Идем.

Все кругом в молоке тумана. Кусты брызгаются густой росой. Через пять минут брюки на коленях и плечи мокрые, хоть выжимай.

На шоссе еще холоднее, чем на улице. Ветер.

Разбиваемся на группы по два, Я и мой спутник присаживаемся на бортик ячейки, вырытой у бывшего КПП.

Напарник молчит, поеживаясь. Над нашими головами бесшумно льется нескончаемая серая муть. Проходит томительно долгий час.

— Ты из какой школы? — наконец спрашивает он меня.

— Из второй.

— Это что над речкой, да? А я из третьей. Знаешь, розовая, у вокзала?

— Знаю. Я у вас однажды на вечере был.

— Когда?

— В позапрошлом году.

— На Ноябрьские?

— На Ноябрьские.

— Эх, танцы какие были! — вздыхает парень. — Помнишь?

— Конечно помню. Оркестр у вас хороший.

— Оркестр отличный был, это верно.

Мы замолкаем.

Потом он опять начинает:

— На большой Кизиловке был?

— Был. Интересно, кто из ребят нашего города не был на Кизиловке?

— Гроза нас однажды там шуранула! Понимаешь, только поднялись наверх, как ударит… Ливень, молнии рядом… Ручьи вниз по склонам… А мы, пока поднимались, по полмешка кизила успели набрать. Мать у меня здорово пастилу делает… Мишка — это мой дружок — говорит: «Слушай, а вниз как же?..» — «Спустимся», — говорю, «Тем путем, которым сюда шли, нельзя, — говорит. — В речку сыграем. Придется по лесу!» А по лесу, знаешь сам, километра три, а то и больше. Грязища, ног не вытащить… Да еще этот кизил у нас, не бросишь же… «Не, — говорю, — по лесу не пойду. Ты как хочешь, а я лучше напрямки». Тут молния как даст! Рядом…

«Даже нечего вспомнить, — стучит у меня в голове. — Такие коротенькие у нас жизни, что даже нечего вспомнить. Ничего значительного… Вот разве, как на Кизиловку ходили и к Волчьим воротам. Или как танцевали на вечере в школе. Или как подрался с кем-нибудь. Ну, еще как ездил к родственникам в другой город… Как на день рождения купили часы, И все… А мы даже еще не жили как следует…»

— Ну и как, удалось спуститься?

— Спустились. Чуть ноги не поломали, правда. Однако кизил принесли… Ты где жил в городе?

— На Баксанской. В самом конце.

— А, это за больницей? Знаю. А я в самом центре, на Революционной. Номер семнадцать… У тебя отец тоже на фронте, да?

— Тоже… — говорю я и голос у меня срывается.

— Моего призвали в самом начале войны. В августе сорок первого. Он под Сталинградом сейчас, А твой где?

— Под Самурской…

Больше я ничего не могу сказать. Горло стягивает судорога. Сейчас я разревусь. Если он еще что-нибудь спросит, я разревусь…

Парень молчит.

Я мучительно сглатываю слезы, отвернувшись, чтобы он не заметил. Приглохшая было боль снова сжимает грудь.

«Папка… — шепчу я. — Папка… Ты был таким добрым, таким хорошим… Почему так вышло, что тебя убили? Разве ты сделал что-нибудь плохое? Ведь я помню, очень хорошо помню, как ты вступился за ту несчастную лошадь… Мы вместе шли по незамещенной улице и увидели толпу… Она окружала застрявшую телегу. Лошадь лежала на боку, запутавшись в постромках, вся в грязи — и морда, и бока, и грива… Худая-худая, спина острая, как у скелета… Возчик бил ее концами вожжей по спине, чтобы заставить подняться, а она только вздрагивала, приподнимала голову и снова роняла ее в грязь… Что сделалось тогда с тобой! Я никогда не думал, что ты можешь быть таким… Ты растолкал толпу и отшвырнул возчика в сторону. Глаза у тебя стали большими и страшными… „Негодяй! — только и сказал ты испуганному возчику. — Негодяй!“ Потом опустился на колени рядом с лошадью и начал ее распрягать. А потом тебе начали помогать еще двое из толпы, И я тоже помогал… Мы вчетвером осторожно подняли лошадь, и, когда она, дрожащая, жалкая, встала наконец твердо на ноги, ты вытер ей морду сначала ладонью, а потом своим носовым платком. И все молча стояли вокруг и с уважением смотрели на тебя. А одна женщина сказала; „Какой человек!..“ Ты всегда был таким, папка… Может быть, лучше, если бы меня убили во вчерашнем бою… Не Васю, а меня… А ты бы остался жив…»