Борис Орлов - Судьба — солдатская

— Я не знаю, что у вас тут за бумага… Может, кто и по злобе… накапал. Только Зоммер — наш человек.

Он хотел уж рассказать, что думает сам Зоммер о немцах и своем месте в этой войне, то есть передать разговор Зоммера с ним, Петром, в тот день, когда в роту приезжал подполковник, но его опередил Вавилкин.

— Непонятно мне, как вы легко берете его под защиту, — выдержав взгляд Чеботарева, спокойно проговорил сержант. — И что это еще за «накапал»! Что за слово? — он слегка повысил тон. — Извольте отвечать как положено! — И спросил, не снижая тона: — Кто в Пскове у Зоммера был из девчат?

— Кто? — И Чеботарев в двух-трех словах рассказал о дружбе Федора с Соней, упомянул о Валентине Морозовой.

— А Морозова эта в горкоме работает?

— Валя-то? — почему-то переспросил Чеботарев и, заподозрив вдруг, как бы Вавилкин не подумал, что он отсиживался это время у нее дома, стал рассказывать, как уговорил ее с матерью ехать в Лугу, как потерял в дороге…

Вавилкин внимательно выслушал Чеботарева. Долго молчал, потом глаза его потеплели — может, вспомнил свою жену, которая с двумя детьми кочевала сейчас где-то по России-матушке. Сказал:

— Вы хороший человек, Чеботарев. Честный. Но этого одного мало. Чутье, чутье должно быть… Вы понимаете, о чем я?

— Да… но его же вся рота знает?!

— Я не о том. Совет даю вам… на будущее, — назидательно проговорил он и, взяв напечатанный на пишущей машинке бланк расписки, протянул его Петру: — Заполните и распишитесь.

Чеботарев пробежал глазами текст с требованием хранить в тайне разговор Вавилкина с ним и запротестовал.

— Я же военную присягу принимал! Зачем мне расписку давать? — краснея, говорил он. — Если наш разговор военная тайна или государственная тайна, тогда вы скажите мне об этом. Скажите, и я буду хранить его, не разглашу.

— Присяга не то… — сразу став прежним, перебил Петра Вавилкин. — Распишитесь. И не рассуждать! А о вопросах моих подумайте. Мы еще встретимся.

Руки Чеботарева дрожали — не от страха перед ответственностью, которую он принимал на себя, давая эту расписку — бланк для нее Вавилкин сам придумал и напечатал на штабной машинке, — а от всего: от пережитого в дороге из-за Вали, от боязни за ее судьбу и судьбу Зоммера, от усталости, наконец, и от того, что Сутин… Кое-как нацарапав свою фамилию, он поднялся. Вавилкин, засовывая расписку в красную папку, встал тоже.

— Можете идти к писарю, — сказал он, не глядя на Чеботарева.

Петр вышел в коридор. Или от переживаний, или еще от чего — затуманило голову. Показалось, что вот-вот упадет от непосильной ноши. А сбросить ее нельзя. Ее надо нести… И минутная радость, что нашел свой полк, совсем заглохла в нем. «Эх, судьба!» — горько подумал он и пошел, медленно переставляя ноги, навстречу этой самой судьбе…

Густой, дымчатой поволокой ложились на землю сумерки.

Неяркие лучи падающего за горизонт солнца вырывались из-за макушек далекого, уже на латышской земле, чернеющего леса и скользили над полями, перелесками, окрашивая все в мягкий багровый цвет. Разбросанные по линии укрепрайона валуны тлели, как угли. Их затухающий свет отражался в небе, отсвечивал на еле видимой паутине высоких перистых облаков бледными желтовато-красными тонами. На юге, там, где находился город Остров, тускло розовели всполохи. Оттуда доносились глухие взрывы. Они то сливались в сплошной неясный гул, и тогда, чудилось Похлебкину, сидящему у своего КП на деревянном ящике из-под мясных консервов, гудела сама земля, то становились ясно различимыми, и он, всматриваясь в ту сторону, начинал считать их и, принимая бомбежку за подступающий уже фронт, силился расшифровать язык боя. Был ли это страх? За дни, которые батальон находился здесь, оборудуя свой участок обороны, тревога немного улеглась. Росло любопытство и нетерпение человека, уставшего ждать… Но это «ждать», как ни странно, и стоило Похлебкину большого напряжения воли. Его угнетало не то, что скоро к готовым для обороны позициям подойдут немцы. Угнетало другое: как он поведет себя в этом первом бою? Он терялся. Ему казалось, что не справится… И по телу пробегал озноб, который ничем нельзя было унять. Тогда комбат твердил про себя статью из Боевого устава пехоты, в которой говорилось, что бой — это испытание всех, и духовных и физических, сил человека. И ему становилось легче. Но все так же хотелось понять себя прежде, чем наступит испытание… Когда оно наступит, думать будет поздно. Тогда надо будет командовать, быть таким, каким должен быть командир в бою.