Борис Орлов - Судьба — солдатская

— Деток-то… за что?!

Поскотницу закрыли, приперев колом снаружи.

Прижавшись к стенам, немцы кидали в разбитые окна гранаты. Стреляли в бревенчатые стены избы. Мало-помалу смелея, поднимались. Становились поодаль. Бросали разгоряченные взгляды на пламя, охватывавшее высушенные годами бревна, серую, ощерившуюся дранкой крышу.

Проломив у поскотницы дверь, вывалился оттуда хозяин избы. Не обращая внимания на пламя по сторонам, выхватил из дыры девочек. Следом выбралась обезумевшая мать. Немцы, поглядывая на них, смеялись. «Убьют», — думала Валя. Но немцы их не тронули.

Дождавшись, когда дом сгорит, немцы уехали. Впереди по приказу ефрейтора пастух гнал отобранный у крестьян скот. За стадом не спеша переваливался, увязая в грязи колесами, тяжелый обоз.

Когда последняя подвода скрылась за взлобком, деревушка еще некоторое время выглядела мертвой. Потом жители сбежались к дотлевающему дому. Бабы, поглядывая на окаменевшего перед пепелищем хозяина, потихоньку вздыхали. Мужики, которых в деревушке осталось мало, угрюмо ходили вокруг пожарища. Сожалели, что все сгорело. Потихоньку окликали своих, незаметно расходились по избам подсчитывать урон, нанесенный гитлеровцами, да за лопатами — разгребать погибших красноармейцев.

Матрена, возвратившись, прошла прямо в поскотницу. Поглаживая Чернушку, заговорила с ней. Войдя после этого в избу, стала скидывать с себя платья, юбки, кофты. Приговаривала, настроенная благодушно:

— Дура, изопрела вся, пока таскала на телегу-то им…

Вале было жалко красноармейцев. Слушая успокоившуюся Матрену, она думала о Петре. В сердцах проговорила:

— Это такие фашисты попались… а то бы… — и, помедлив, стала рассказывать, что делали гитлеровцы в Залесье, когда она жила у Момойкиных.

Матрена глядела в окно на собирающихся к дому соседа крестьян. Валю не дослушала.

— Что говорить-то, — перебила она ее. — Ясно, враги — не на побратание пришли… — И кивнула на боковое окно: — Давай-ко пойдем поможем…

Сгоревших под полом красноармейцев откапывала вся деревушка. Недвижно стоял только хозяин… Прибежала его жена. Ее схватили бабы. Она рвалась к пепелищу, причитая:

— Где ж мои детки! Вот окаянные!

А детей ее отвели в избу к родственникам и не выпускали.

Красноармейцев было четверо. Когда их вытащили из-под разбитого гранатами полуобгоревшего пола, хозяин избы стал рассказывать:

— Сначала хорошо шло. Немчура уходила уж… а тут… один… как закашляет! В легкие он был ранен. Ну, гитлеровцы и догадались. Начали ломать пол — ход-то у меня под него с задов был, наружный, они и не нашли бы… Красноармейцы, знамо, начали отстреливаться, а патронов у них на всех было… раз, два и обчелся…

Красноармейцев хоронили в братской могиле на деревенском погосте. Хоронили под горькие бабьи вздохи да тяжелое сопение мужиков. Валя, поглядывая на могилу, всхлипывала и опять думала о Петре, вспоминала отца, братьев, мать… Поодаль, как грачи на свежей пахоте, замерли дети. Глазенки их неподвижно остановились на поднимающемся холмике земли.

Когда уходили по тропинке с кладбища, под взгорком показалась женщина. Шла она от Луги. Шла, трудно опираясь на посох. Рядом, понуро опустив морду и высунув язык, бежала собака. Валю что-то заставило дольше обычного задержать взгляд на путнице. В душу пахнуло страшно знакомым. Она закрыла глаза. Не сон ли? Снова открыла их. Нет, не сон. По тому, какая у женщины была походка, как держала она голову, как вырисовывались ее плечи, как повязан платок, — Валя узнала в ней… мать, Варвару Алексеевну. И трепетное чувство охватило ее. Постояв чуток и еще не веря тому, что видят глаза, она вдруг бросилась с тропинки в сторону и побежала навстречу матери.

На сутки присмирев, снова зарядила непогода. Тянуло холодом. Стыла, отражая серое, низкое небо, вода в озерке перед лагерем Пнева. У березок на поляне совсем пожелтели листья. На фоне желтизны леса еще видней стали ели, потемневшие до синевы.

По палаткам бойцы чинили одежду, охочие играли в подкидного. Чеботарев чаще лежал, уткнувшись в стенку палатки. Тревожась за Валю, он старался понять, почему так долго не возвращается Провожатый. Тоскливо становилось у него на душе. Казалось, что Валю с Провожатым схватили гитлеровцы… Момойкин, чтобы отвлечь его от грустных мыслей, часто рассказывал ему, как плохо жил он в буржуазной Эстонии, о том, насколько был слепым человеком, пока не попал в отряд к Пневу и не понаслышался от бойцов о жизни крестьян в советское время.