Борис Орлов - Судьба — солдатская

Валя суматошно сгребла все в кучу и затолкнула под кровать, а потом, как была одета, выскочила в сени. Сорвав крючок, распахнула дверь и увидела незнакомых парней с автоматами в руках. Отпрянула назад. Потянула на себя дверь.

— Не дури. Что ты там? — придерживая дверь снаружи, проговорил кто-то грубым голосом. — Где Матрена?

Валя поняла: от партизан пришли. Бросилась в комнату за кофтой. Негромко крикнула:

— Здесь Матрена! Спать собирается.

Парни, закрыв на крючок дверь, зашли следом. Валя окинула парней коротким взглядом и юркнула через сени в боковушку, где теперь спала. Присела на самодельный топчан с постланной на него постелью. Оттого, что не возвращался Провожатый, не было никаких вестей от матери, — от всего этого затомило тревожное предчувствие… Вернулась в избу.

Хозяйка кормила партизан овсяной кашей на молоке. Валя перебирала в памяти бойцов из отряда Пнева — ей казалось, что парни, может, и оттуда. По разговору, который они вели с Матреной, догадалась: от лужан. Когда парни допивали молоко, спросила, не слышно ли что об отряде Пнева. Один из партизан промолчал, а второй, пристально взглянув на Валю, пренебрежительно бросил:

— Они давно от нас откололись…

Валя промолчала. Старалась показать, что ее это не тронуло. Но брови дрогнули. Зрачки расширились, и в них отразилось тусклое пламя лампы.

Матрена выволакивала из-под кровати сшитые Валей брюки. Складывала их в стопу, придирчиво проверяя каждую вещь. Остановив плутоватые глаза на штанине, с минуту разглядывала шитье. Проворчала:

— Как же их носить-то будут? Разве тут этот клин надо было вшить? Как же ты, Валюша? — и отбросила брак в сторону, к машине.

Валя, покраснев, опустила глаза, а парень простодушно заметил:

— Она же носить их не станет. Ей что?

— Ладно, мы тоже не артель-пошив какая-нибудь, — заступилась за Валю Матрена. — Спасибо скажите, что хоть такие шьем.

Она связала шпагатом брюки в узел, передала его парню и повела их к тайнику в соснах. Валя этот тайник видела — простая двадцативедерная бочка, вкопанная в землю и закрытая деревянной крышкой, а поверху притрушенная осыпавшейся хвоей. Тут и хранилась пошитая одежда до прихода партизан.

Уйдя в боковушку, Валя разделась и легла в холодную, отсыревшую постель. Навалились думы о Петре. Не могла понять, почему так пренебрежительно сказал о пневцах партизан. Вспомнила, как уходила от отца. Подумала о Провожатом. Забеспокоилась о матери. Никак не могла представить, что будет делать в Луге.

Вернулась Матрена. Держа в руке лампу с привернутым фитилем, прошла к Вале. Села рядом на топчан и заговорила — грустно, растроганно:

— Мой-то… прислал с парнями письмо. Пишет: ты береги себя. Ты одна у меня… Поосторожней с товаром-то, да и сшитое не держи в избе. Мало ли что: мол, фашисты всегда могут нагрянуть… Тревожится… Бережет… — и, помолчав, тяжело-тяжело вздохнула — может, вспомнила своего покойного мужа, который так же, как этот, а то и больше, мил был ей и нужен и о котором она до сих пор, пожалуй, не забывает.

Они разговорились. Матрена рассказывала, как умер ее муж, как мучилась она одна, тосковала и как перед войной познакомилась с э т и м, работником сельпо. Осенью готовились играть свадьбу, а тут война… Валя поведала Матрене о себе, о мытарствах своих, о Петре заикнулась — обо всем понемножку говорила. Сделает паузу и снова о чем-нибудь скажет.

Наговорившись, они долго молчали. Молчали не потому, что не о чем было говорить. Говорить было о чем. Но молчали, потому что все, касающееся друг друга, стало им понятным, близко легло к сердцу каждой и превратилось как бы в свое, личное.

Да, что бы ни было у той и другой из них в прошлом, сейчас они сравнялись. Жизнь как бы поставила их на одну доску. Исповедь Матрены, хлебнувшей всего с закраешками, о своей бабьей доле растрогала Валю, приблизила к этой женщине. И впервые, пожалуй, и сами-то слова «бабья доля» обрели для нее, Вали, смысл и звучали не оскорбительно; впервые осознала она, что ей тоже присуще все женское, бабье… Подумав о своей беременности, она положила под одеялом на живот руку. Хотелось сознаться Матрене и в этом, но что-то удерживало.

С топчана Матрена поднялась не скоро. Постояв над Валей, она вспомнила о делах и проговорила:

— Через день-другой снова придут из лесу… Нам надо в две смены шить, по-фабричному. Зима надвигается — торопят нас. Опосля, когда снег повалит, хоть сколь лежи, сказали. Вот я и прикинула: сегодня сама начну свою смену. До петухов пошью, а там ты уж — сама хозяйством займусь. Так посменно и станем…