Борис Орлов - Судьба — солдатская

Выпив кружку, Анохин налил другую.

Поглядывая на мягко освещенное солнцем озеро с подступившим к его берегам старым еловым лесом, он на минуту о чем-то задумался. Поставив кружку на землю, покрутил пальцами концы своих огромных, как расправленные крылья птицы, усов и проговорил:

— Вспомянулось… в годе так тридцать пятом туто я лосиху подстрелил. А и добра была!

Анохин помотал из стороны в сторону головой. При этом широченная борода его ходила, закрывая то одно, то другое плечо.

Взяв кружку, Мужик снова начал пить. И опять, как с первой кружкой, все повторилось: он кряхтел, дул на горячие края, в кипяток… Увидав низко летевшего над озером лебедя, замер. Следил за полетом большой красивой птицы с каким-то жадным, охотничьим азартом.

— Вот бы на жаркое, — посмеиваясь, сказал ему Петр.

Анохин молчал, пока птица не скрылась за макушками елей. Снова уставившись в кружку, буркнул:

— Лебедя, да еще одного, без пары, вроде бы грех убивать, срамота. — И отпив из кружки глоток: — По-нашему, по-мужичьи, лебедь… он как бы близок к богу. Говорят, жалоба лебедя-вдовца всегда услышана… — Мужик, со значением мотнув на небо бронзовым, с конопатинками, лицом, снова уткнулся в кружку.

Валя, поглядывая на него, улыбалась. Заинтересовавшийся Петр стал расспрашивать Мужика, кого же не грех убивать. Анохин ответил, когда опорожнил кружку. Если по поверьям, сказал он, так и оленя убивать и есть нельзя, так как он полубожественного происхождения, а медведя — потому что он некогда был человеком. Даже петуха и свинью нельзя было есть.

— Получается, — задумчиво проговорил Петр, — если на Сибирь ваши поверья распространить, так там люди с голоду перемрут. Их ведь тайга да реки и кормят!

— В общем, — задумчиво поглядывая туда, где скрылся лебедь, вставила Валя, — не грех убивать только врага. Так? — И вдруг метнула на Анохина лукавый взгляд: — Подождите, как же так? Вы же неверующий?

Анохин помолчал. Глядел, затаив в глазах какую-то мысль, на темнеющий с того берега лес.

— В идолов не верю, — пристально посмотрев на Валю, проговорил он наконец. — А если, скажем, примета сбывается, сон ли… или там болезню заговаривают… — Не досказав мысль, он поднялся с бревна и заключил: — Нет, кажный знае… оно… что-то есть там. — И, выразив в глазах удивление, опять мотнул головой на небо.

Ложились спать молчаливо. Каждый думал кто о чем, а в общем, об этом о н о.

Проснулись, когда солнце уже показывалось из-за леса. Почаевничав, вдруг услышали, как на юго-востоке заговорил фронт. Взволнованно вслушивались в далекую стрельбу.

Петр подошел к берегу и сел на бревно. Подошли и Валя с Анохиным. Тоже сели.

Втроем они молчаливо смотрели в ту сторону, за леса, перелески… Петр не вытерпел, сказал:

— Может, двинут наши?

Анохин почесал под подбородком густую бороду, мудро так посмотрел на Чеботарева и вздохнул:

— Пора бы. Докуда можно?

Когда пошли дальше, канонада еще гремела. Петр поглядывал на поднимающееся впереди солнце и нетерпеливо ждал: вот громче, громче будет слышно стрельбу. «Поотступали, хватит», — успокаивал он себя… Вспомнилось, как отходили с УРа, от Пскова шли… Прислушался снова. И показалось вдруг Петру, что стреляют реже и дальше. Не поверил. Остановившись, прислушивался. Понял: фронт уходит на восток. И когда орудийного грохота стало вовсе не слышно, он нагнал Анохина, хотел уж сказать: хватит, отдохнем, торопиться некуда, — как в десяти шагах от себя услышал голос — властный, по-хозяйски твердый:

— Стой! Руки вверх!

Они не подняли руки. Они бросились на землю, схватившись за оружие. И что бы тут было, неизвестно, если бы в это время тот же голос неестественно так, дрожаще не вымолвил: «Валя! Валюша! Милая, ты ли это?!» — и не поднялся над кустом, выронив из рук винтовку, мужчина.

Валя сразу узнала в нем отца Саши Момойкина, Георгия Николаевича, — по голосу, по кротким, верившим в человеческую доброту глазам, по небольшим усикам. Она поднялась, покраснев, толкая браунинг за пазуху, побежала к нему. Припала. Он гладил ее, вдруг ставшую такой же кроткой и доброй, как и он сам, и смотрел на косу, сбегающую по спине тяжелым, желтовато-серебристым жгутом.

Потом она отстранилась от него — легко, бережно: так могла делать только она.

Георгий Николаевич, радостный — будто нашел то, что искал всю жизнь, — вложил два пальца в рот и сильно, как это умеют делать деревенские мальчишки, свистнул. Свист прокатился по светлому, облитому лучами солнца лесу и замер где-то, услышанный перед этим товарищами.