Борис Орлов - Судьба — солдатская

После ужина, который прошел молчаливо, все отдыхали.

Перед тем как лечь, Спиридон Ильич сказал Петру, что утром отправит его и Валю с Анохиным к фронту.

— Он места эти знает. Проведет… Пока ходит, заживет рана.

Поспав часа два, Петр с Валей поднялись и отошли от шалашей метров на сто. Сели на ель, сваленную когда-то буреломом да так лежа и высохшую.

Было хорошо. Безмолвно стоял, бросая на землю черную тень, старый лес. В небе, высоко-высоко, перемигивались звезды. По земле стелился легкий туман.

Валя прижалась к Петру. Положила ему на плечо голову. Петр не дышал — слушал, как забилось сердце… А Валя сказала тихо, с выговором:

— Ты совсем как сухарь… стал. Не поцелуешь.

Петр, перебарывая мелкую дрожь — не от тумана и сырости, а оттого, что Валя так близко притулилась к нему, ответил:

— Будешь сухарем… Война… столько людей гибнет, как подумаешь…

— Я разве о том?

Петр обнял ее. Нежно посмотрел ей в глаза.

— Мечтаю вот, — заговорил он. — Кончится война, мы распишемся… Заживем!.. У нас дети пойдут. Вырастим мы их и поведем вот сюда показывать свои боевые маршруты. Здорово! А? Как думаешь, будут они нами гордиться? — И сам ответил: — Будут. Конечно, будут!

Валя не слушала — тянулась к нему губами. Они поцеловались. Петр бережно поднял ее и посадил к себе на колени. И тут почти рядом, за елью, услышали они голос. Пел Анохин. Пел тихо. Пел так, что не разобрать было слов. Они поднялись с валежины. Пошли на голос, огибая ель.

— Ты что тут мурлычешь себе под нос? — шутливо спросила Валя, улыбаясь Анохину, который стоял возле куста орешника.

Мужик отшатнулся было, но тут же, узнав их, приосанился.

— Спойте нам, — добродушно попросила Валя.

— Не могу, — помолчав немного, ответил Анохин. — Стыд охватывает. Вы нынче ученое поете, а это… так, наша деревенская. Родовая как бы. Еще дед мой певал. — И пошел к лагерю.

Петр и Валя шли за ним, чуть приотстав. Валя говорила, что Анохин — тип своеобразный, у него, дескать, есть что-то в характере от здешних древних мужиков.

Выскочила навстречу Анохину Агафья. Тот, буркнув ей какое-то слово, продолжал идти прямо. Агафья, увидав Петра и Валю, юркнула в сторону.

Когда лезли в шалаш, Спиридон Ильич ворчливо выговаривал:

— Вы бы… поскромней. Не одни в отряде-то. Всякие разговоры пойдут, кое за кем я уж примечать начал… — И не договорил, за кем, а бросил: — Дисциплину подрывать не дам… Спите. Завтра затемно разбужу.

Но Петр уснул еще не скоро. Думал о том, как засыпает Валя — она спала у противоположной стенки шалаша, сжавшись калачиком. Думал и видел похорошевшее за последнюю неделю ее лицо, улыбчивые большие глаза. Представлял голос ее — мягкий, грудной, воркующий. Продолжал ощущать прижавшееся к нему, когда сидели на валежине, ее горячее тело… Как заснул, не помнил, а проснулся просто — от легкого толчка Морозова.

— Вставай, — говорил Морозов. — Собираться надо.

Петр и Валя засуетились.

Хмурый Анохин, вооружившись винтовкой, уже поджидал их.

Поднялся весь отряд.

Прощались трогательно. Расставались с ними все неохотно: свыклись друг с другом. Спиридон Ильич километра два провожал их. Анохин шел шагов на тридцать впереди.

Наконец стали прощаться.

У Вали были мокрые глаза, а Спиридон Ильич храбрился. Но смотрел на нее печально-печально. Троекратно поцеловав дочь, он подал Петру руку и сказал в напутствие:

— Гляди, передаю дочь, не что-нибудь. Не плошайте в пути-то. Осторожнее будьте.

Петр и Валя пошли.

Пройдя шагов десять, Петр оглянулся.

Спиридон Ильич продолжал стоять. Подняв руку, он махнул Петру. И таким перед глазами уходящего Чеботарева еще долго стоял он, Морозов, — в кепке, нахлобученной на лоб, платок от комаров ветер треплет, под козырьком темнеют глаза, а усы чуть вздрагивают… и ноги расставил, как на своем дворе стоит, — широко и твердо…

Анохин не торопил Петра и Валю.

Шли по безлюдным, нехоженым местам. Деревни обходили стороной. На ночлег остановились в охотничьей сторожке, срубленной у берега небольшого озера. В найденном под лавкой прокопченном ведре с вмятым боком вскипятили воду и, бросив в нее горсть смородинного листа, стали пить чай, рассевшись на старом бревне почти у самой воды.

Анохин пил из большой, с отбитой по краям эмалью кружки. Пил неторопливо, аппетитно. Кипяток и горячие края посудины обжигали ему губы, и он беспрестанно, прежде чем отхлебнуть, дул на кружку, в кипяток… От Мужика исходило, будя тишину, фырканье, покряхтывание…