Ирвин Уэлш - Дерьмо

Все еще не веря в удачу, лечу к Стокбриджу, оставляя за спиной сливающееся с темнотой здание управления. Ноги едва касаются плотного, утрамбованного снега. Один раз я падаю и, лежа на спине, смеюсь. С неба опускаются изумительно прекрасные, совершенные в своей белизне снежинки. Поднимаюсь и, напевая, иду дальше.

Ветер крепчает, от него немеет лицо, и я уже не справляюсь. Ловлю такси и называю Колинтон. Ничего не могу с собой поделать — хохочу как сумасшедший. Водитель поворачивается и говорит:

— Веселый вечерок, а, приятель?

— Верно, — соглашаюсь я.

Мы немного болтаем о футболе, о «Хартс», о том, что Стронаку пора вешать бутсы. У меня даже возникает желание дать водиле на чай, но я не позволяю себе раскиснуть и отсчитываю ровно столько, сколько требуется, упиваясь его стоическим разочарованием.

Воскресное утро. Я развожу огонь и быстро пробегаю глазами то, что записал прошлой ночью на видео. Хорошо еще, что уголь подвозят. Что я умею дома, так это растапливать камин. У Кэрол никогда ничего не получалось, и она уступала право разведения огня мне. Попытался постирать брюки в ванной, даже воспользовался какой-то стиральной жидкостью, и вот они висят теперь перед камином на прогнувшейся вешалке.

По телевизору, как обычно, ничего стоящего, но у меня уже вошло в привычку работать ночами. Мудозвон в ящике треплется с тремя мокрощелками, которым не терпится под него подлезть. Одна настолько напоминает Аннализу, ту пташку, которую я трахнул на заброшенной стоянке перед отпуском, что меня бы не удивило, если бы она вдруг заговорила с шотландским акцентом. Но нет, сучка оказывается Лесли из Лондона. Дурацкие вопросы выводят меня из себя. Кто их только придумывает? Речь идет о «Свидании вслепую». Я-то точно знаю, о чем бы спросил этих дур.

1. Если бы я предложил вам потрахаться, вы бы согласились?

2. Вы даете в задницу?

3. Вам приходилось слизывать глистов с задницы полицейского, обрабатывающего вас вибратором?

Вот те вопросы, ответа на которые ждет вся нация.

Скукотища такая, что я берусь за сценарий.

УЛИЦА НЬЮ-ЙОРКА. ЧЕТВЕРГ. ТРИ ЧАСА НОЧИ.

Одинокий мужчина идет по темной, холодной, пустынной улице. Время от времени он настороженно оглядывается, как будто проверяя, не следят ли за ним. Он направляется к набережной. Впереди огни Бруклинского моста. Внезапно слышен чей-то крик. Мужчина поворачивается. И мы видим в замедленном движении бегущего парня с железкой в руке…

Какого хрена! Что за срань! Этот мудак Тоул просто описывает расследуемое нами убийство, только перенес его в Нью-Йорк. Ни хера это никакой ни сценарий!

Вырываю титульную страницу и две следующие и бросаю их в огонь. Последний экземпляр долбаного шедевра ублюдка Тоула! Вот туфта! Уж если читать, то что-нибудь настоящее. Я открываю страницу с кроссвордом.

Эти кроссворды, что б их, с каждым разом становятся все труднее. Кольца Сатурна… кольца Урана…

Звонит телефон.

Забыл отключить.

Отвечать на звонок, когда ты дома, значит совершать ошибку. Это слабость, обычная полицейская слабость: любопытство. Захотелось узнать, кто это может быть. Получил гребаного Тоула. Он начинает жаловаться, излагать нам свои печали. Его, видите ли, не впечатлили мои две с половиной страницы отчета. Да и как они могут впечатлить такого знаменитого писателя, как Тоул? И вот он бормочет что-то маловразумительное об убитом черномазом, об этом Эфане Вури, о том, что старикан нашего Самбо-боя [28] Самбо-бой — оскорбительная кличка чернокожих. Происходит от имени мальчика, героя старой сказки, который очень любил оладьи. нажаловался министру внутренних дел, который надрал задницу главному констеблю, который надрал задницу Ниддри, который надрал задницу Тоулу, который теперь делает то же самое со мной. Вот почему он убрал с передовой Драммонд: слишком уж большие корабли бьют со всех сторон; тут нужна броня покрепче. Мне так и хочется спросить, а как же детектив-сержант Аманда Драммонд и ее решающая роль в расследовании? Уж если она проявила себя таким умелым организатором и проницательным сыщиком, то, может быть, министру стоит адресовать свою озабоченность непосредственно ей? Ха!

Но я молчу. Тоул потому и изливает мне свои печали, что опечален сам.

Все, о чем я способен сейчас думать, это череп того парня, проломленный, разбитый, совсем не похожий на голову, напоминающий дурацкую физиономию растрепанной тряпичной куклы. Я думаю о том, что, когда ломаешь, уничтожаешь что-то, когда обходишься с чем-то по-звериному жестоко, оно, это что-то, выглядит изуродованным, обезображенным, немного нереальным и нечеловеческим, и это облегчает твою задачу, позволяет глумиться, калечить, давить, пока ты не уничтожаешь это что-то совершенно, доказывая тем самым, что уничтожение естественно для человеческого духа, что природа снабдила нас механизмами, дающими возможность разрушать и не ломаться при этом самим; она изобрела, придумала, как сделать, чтобы самые праведные, жаждая действий, совершали их, не страшась последствий; она изобрела способ низводить нас до состояния ниже человеческого, когда мы преступаем закон…