Эдуард Беспяткин - Малиновый звон

Конечно, нас конкретно отпиздили. Естественно, нас связали и поволокли – как военные трофеи. Разумеется, я отвратно помню этот процесс в подробностях, да и зачем это надо? Просто это был не наш день, а точнее не наша ночь…

Все любят спать. Любая, сука, тварь дрожащая, мечтает залечь где-нибудь в укромном месте и отдаться во власть Морфея. Даже ёжик бродил в тумане, чтобы познать тайну глубокого сна и увидеть жующую лошадь. Даже ёжик!

А сон – это квинтэссенция пассивного наслаждения, когда ты находишься между бытием и небытием. Ты паришь в эфире, словно тебя причислили к лику святых. Ты свободен во времени и пространстве. А если ты, блядь, видишь кошмар, то ты полный мудак, или обдолбился мухоморами, вываренными в молоке с марганцовкой. Я почти всегда сплю спокойно, потому что бываю порой честен, по крайней мере, перед собой. Я такой охуенный чувак, что меня можно показывать в кунсткамере за определённую плату, как образец порядочности и добродетели. Я такая великая сволочь, что падайте ниц, пииты и проститутки. Я…

И тут я проснулся. Или очнулся, это как поглядеть. Восторги унеслись в мировое пространство и предо мной предстала мерзкая явь.

Своды мрачного грота, похожие на внутренности штатного польского костёла, освещали багровые факелы. Вдоль стен разместились дубовые скамьи, на которых сидели худые и горбатые личности с неопределёнными выражениями лиц, высказывающие явно дурные намерения.

Чёрная массивная кафедра, с компьютером и какими-то грязными костями, мрачно возвышалась вместо алтаря. Назойливый шелест крыльев летучих мышей был тосклив и неприятен для нервной системы и вообще.

Всё это не веселило. Вдобавок, у меня болела голова – то ли с похмелья, то ли от побоев. Руки передавили волосатые верёвки, ноги затекли. Плохо всё это. Мои сотоварищи были рядом, в не более радостном состоянии. Мы обменялись тухлыми взглядами и тихо внимали течению жизни. Почему-то поблизости я не обнаружил снабженца Тухленко.

Вся эта готика располагала к депрессии. А выгравированная в половину стены фигура с неровными краями напоминала дикие декорации к жутким фильмам Клайва Баркера.

Наконец, в зале произошло какое-то движение. Горбуны встали со скамей и повернули свои морды к кафедре. В глубине сцены, прямо под противоестественной фигурой-декорацией, открылась маленькая дверца и в зал вошли четыре интересных персонажа.

Один походил на какого-то задроченного американского президента. Я вот только никак не мог вспомнить ту купюру, на которой видел эту рожу. Короче, он был в дорогом чёрном костюме с широкой стойкой ворота и при галстуке. В манжетах рубашки блестели, наверняка, бриллиантовые запонки. Его глаза ничего не выражали. В общем, официальное лицо да и только.

Второй был в красном плаще с лицом классического трагика. На голове торчал серебристый, под Ньютона деланный, парик. Его выпученные глаза отсвечивали нездоровым блеском. Хитрые такие глаза. Вдобавок к этому, он всё время что-то пережёвывал и был не совсем удачно выбрит.

Третий из этой компании имел статус обыкновенного компьютерного монстра с рогами, клыками, бородавками и грубой кожей. Он был одет в какую-то военную сбрую, а на поясе бряцал здоровенный тесак. Почему-то я сразу понял, что это существо может сразу уебать по башке, не испытывая при этом каких-либо угрызений совести или там сострадания какого.

А вот четвёртый персонаж заставил меня вздрогнуть и покрыться известными всем мурашками. Это был Лев Толстой. Да это был чёртов граф Лев Толстой! Я это понял сразу и наверняка. Эта борода и мятая крестьянская одежда. Лапти, блядь! Ну, точно, это оно – «зеркало там… революции». И смотрел этот граф прямо на меня. В упор, замечу вам, смотрел! Ну, вот! Вы мне, читатели, не верили, а зря! Теперь-то поверили?

Все эти граждане чинно взошли на кафедру и уселись на высокие кресла с замысловатой резьбой.

Харя в чёрном костюме правильным голосом произнесла:

– Развяжите обвиняемых!

Ну ни хуя бы себе! Каких обвиняемых? Нас что ли?

Действительно, нас резво освободили от жёстких пут и подвели ближе к кафедре, после чего усадили на холодную и влажную скамью. По бокам пристроились чернокожие накачанные молодцы. Я понял, что сейчас нас, возможно, будут равнять с говном. Это не походило на советский гуманный суд – это напоминало что-то из времён благопристного Томаса Торквемады.