Мара Винтер - Когда сгорают мечты

Тормозни нас патруль, штрафом не отделаться. У обоих в крови – нелегальные вещества. Кэт ведёт, как по инструкции, покачивая головой под такт поэтической, меланхоличной композиции, льющейся из динамика. Ей до лампочки. Мне, наверное, тоже.

– Какая разница, где мы? – спрашивает урбанистический пейзаж. – С тобой мне всё кажется каким-то… правильным. – Соло в третьей октаве. Небоскрёбы перемигиваются, многозначительно так, всполохами электрического света.

– Ты это мне или амфу? – Не могу не подколоть.

– Дурак. – Хмыкает она. – Тебе, конечно. Он – для других целей.

Ничто не в силах уравновесить лучше, чем молчание с человеком, который понимает. Блики на чернильной воде – маленькие солнца (внизу и сверху), волны бегут синей, гелиевой, тягучей пастой. Кэт откидывается назад от избытка переживаний, вызванных музыкой, шевелит губами, повторяя текст. На губах – след перламутра. Кожа такая неестественно ровная, что кажется кукольной. Веки накрашены трясущимися руками, и это… навевает мысль о вакханской оргии. Связи нет. Логика сдохла.

Следующий эпизод, где я более или менее себя осознаю: я всасываюсь в Кэтрин в кабинке общественного сортира. Чуть раньше мы праздно шатались по торгово-развлекательному комплексу, разглядывая витрины и прохожих. Каким циклоном нас сюда занесло? Её шорты грязнятся где-то под ботинками. Кофта скомканным облаком свешивается с дверцы. Закрепки подвязок от чулок расстёгнуты и болтаются. Нога отставлена вбок и опирается о кремовый ободок унитаза. Над ажурным поясом – рёбра (таких талий у живых не бывает, такие регистрируют в Гиннесе). Её пальцы взлохмачивают мне волосы. Её рот гнётся под моим.

Пластилиновая – слово невольно приходит на ум. Я изгоняю из ума слово. Трусиков на ней уже нет, в лучших традициях эротической литературы они выглядывают из моего заднего кармана: эластичные верёвочки, соединённые едва прикрывающим промежность куском ткани. Волосы на лобке ограничены геометрически идеальной трапецией. Без вросшей щетины и раздражения по краям. Мне нравится её касаться. Её родная кожа лучше, чем грим на ней.

Так, навскидку. Что возбуждает обобщённого, в принципе легко возбудимого подростка? Страницы Плейбоя с фотографиями сделанных, раздутых титек? Сперма, размазанная по типовым, отретушированным моськам порноактрис?

Тени, шепотки, шелка, томно загнутые ресницы? Трущиеся о влажную киску между отшлифованных фитнесом, аэробикой и т. д. булок стринги, лоскутки, в шутку названные нижним бельём? А я скажу, что. Взгляд. Если я вчера глядел на Тони, как на меня сегодня Кэтрин, обвинять некого. Из неё на меня взирает сама похоть. Мессалина перед целой армией. Sed non satiata *.

{ * Lassata viris necdum satiata recessit (лат.) – Утомлённая лаской мужчин, уходила несытой. Ювенал. «Сатиры». }

Она в своей похоти прекрасна. Это я барахтался, подражая осе с ампутированными крыльями. Аскет, тоже мне. Воздержанец хуев.

Пахнет хлоркой, антибактериальным мылом и духами. Её колено мельком теребит мой пах. Её глаза прикрыты, дыхание сбилось.

Кэтрин стаскивает мою футболку, кидает поверх своей. Опускает джинсы мне на бёдра. То, как оперативно она выхватывает из разлезшейся на кафельном полу сумки упаковку кондомов, достойно приза за грацию и скорость.

Натягивает резинку на боеготовый причиндал, умеючи: недостатка опыта уж точно нет. Ощущение ирреальности перерастает в дурманящее чувство сна, где всё можно и тебе за это ничего не будет. Вчера, сегодня, завтра.

Жить нужно так, будто ты спишь.

Она с каким-то дьявольским обожанием… обожествлением смотрит. Снизу вверх. Из гиперактивного рая в отмороженный ад. Разминает, закручивает и нелепо, совсем по-детски прикладывается губами сквозь эластичную пленку. Меня пробирает током. Это же Кэт. Это вправду она, и я делаю с ней то, что делаю. Зная, что могу обращаться, как со шлюхой, здесь, но, стоит выйти за пределы кабинки, как мы моментально вернёмся в друзей.

Без подавляющего и подавляемого.

Я поднимаю её. Я целую её. Ей бы каждый сантиметр перецеловывать, будто в исторических романах. Через замшу перчаток. Урывать с неё робкие ласки в предзакатные часы, скрываясь от бдительного ока гувернанток. Вместо этого я буквально утопаю в смазке: пальцем по клитору, в круговую. Одним – внутрь, и она выдыхает. Два пальца по передней стенке. Она отклоняется назад. На лбу – испарина сквозь многослойные текстуры. Что будет, когда – не пальцы?

Слизываю капли солоноватого пота с её шеи. Такой ранимой, что язык кажется наждачкой. Втягиваю кожу, всасываю губами, вниз, к груди, выглядывающей из приподнятого лифчика. Подхватываю её на руки. Всхлипывает и прогибается, когда мой член вталкивается между обильно умащённых соками складок. Я двигаюсь в ней, она обвила меня ногами, заплела в кольцо. А над нами – вокруг, в нас, незримый, усмехается тот, кто не собирается выпускать обоих из своих владений. Серые глаза. Глаза – пепелище. Он с нами. Его нет.