Мара Винтер - Когда сгорают мечты

Засыпаем в обнимку, без подтекста. В полуотрубе она сообщает мне, что

обязательно найдёт выход – выход для всех. То, как надо жить. То, как не надо, мы выражаем собой. Выход всегда есть, только вот куда?

– Авось, приснится, как таблица Менделееву. Всё разрешится.

– Завтра.

Игнорировать тело легче, чем ему поддаваться.

Игнорировать тело легче, чем ему поддаваться. Когда ты над ним, ты всему властелин. Даже рефлексы можешь выключить. За ненадобностью. Чувства – так же управляемы, как и желания. Стоит упасть (стать чувством, стать желанием), как понимаешь: если хочешь обратно, придётся задохнуться. Эта мысль ползёт сквозь сон, вьётся, как фенечка: «Ты сам хотел к нему. Рад?»

Чирк-чирк-чирк. Карандаш чиркает по бумаге. Стучит о подложенную книгу. Шаркает ластик, растушёвывает погрешности. Кэт обожает рисовать меня, когда я сплю: «Не шевелишься, не почёсываешь нос, не поправляешь челку. Как покойник… зато какой покойник!» Первое желание, попросить не шваркать, меркнет в сравнении с болевым толчком, в область темени: как подкравшийся из-за угла бандит. Думал, притупится? Держи карман шире! Ломает, будто по мне танк прокатился и завис над останками, на привал. Задавил гусеницами, облепленными органами, мышцами, костями… о коже речи не идёт.

Доброе утро. Удачного дня.

– Ты вообще сегодня спала? – Ворочаюсь, приноравливаясь к разбитости, но глаз не открываю.

– Полчасика, наверное. – Хрипло так, прокопчённым голосом. Плакала? Курила? Дымом не пахнет. Но могла и выходить. – У тебя губы разбухли. И на шее пятна. Иоканаан, который Иоанн-Креститель, в темнице. Ничего сюжет.

– Ага. – Бурчу. – Тебе видней.

Скрежет прекращается. Всей шкурой ощущаю её пристальный взгляд.

– Скажи честно… – мнётся. – Он и ты… ну… вы с ним… вернее, он – тебя…

– Да, – отрезаю. – Блять, – подвожу итог.

– Пиздец, – подтверждает Кэт.

Вот и поговорили.

Раскрываю веки навстречу русалке, как акула, грызущей нечто красное, продолговатое. Карандаш.

На прикроватной, эм… пристройке – кружка с остывшим чаем. Около, на блюдце, выложен улыбающийся смайлик из сырных крекеров. Около, без блюдца – шоколадный батончик, из питательных.

Щурюсь, разбирая чувство за пологом её волос: тревога.

– Спасибо, – говорю ей. Свет за окном – рассеянный, белый, фонарный. В спальне тускло горит ночник, мебель отбрасывает гигантские тени. Рассвета не было. Она закатывает глаза, так что белки оголяются. За еду спасибо? Не надо, ешь и всё. Вот значение гримасы. – Который час, не подскажешь?

– Около четырёх. Рань несусветная. Можешь ещё поваляться, если хочешь.

Сгорбливаюсь в кокон, натягиваю одеяло по самые уши. Дудят евстахиевы трубы. Мышцы гнутся под очередями шрапнели. Купаюсь в боли. Так мне и надо. Сам виноват.

– Если тебе что-нибудь нужно, я рядом, – сквозь гул доносится до меня голос Кэтрин.

Убаюкивающе скребёт карандаш по бумаге. Я снова проваливаюсь в забытье. Сны проносятся калейдоскопом, и во всех них – Тони. Во всех до единого.

Он стоит на коленях, а я вырезаю ему глаза. Вкручиваю штопор в пустые, текущие кровью глазницы, обезображиваю, коверкая когда-то привлекательные черты. В фарш. Кромсаю его на бифштексы, почему-то приказывая кричать. Мне нужно услышать вопли. Но он молчит.

Будят меня низкие частоты. Из колонок. Из тачки. Вернулся. Нашариваю очки. Прямоугольные, в тонкой чёрной оправе.

Больше никто так не отрывается в… «Полшестого», – подсказывают часы. Пододвигаюсь к окну. Снаружи не заметно, отсюда – отличный наблюдательный пункт. Череп нудит, но не раскалывается. Ко всему можно привыкнуть. (Голову ощущаю, значит, голова есть, и на том спасибо.)

Зачем мне видеть его? Зачем добавлять себе нервотрёпки? Без понятия. Наверное, мазохизм проснулся. С садизмом за ручку. Годами убиваемое либидо дало о себе знать. Или стремление убедиться: то, что было вчера – не плод моего воображения.

Через двустворчатую дверь, на улицу, выскакивает Кэт в жёлтом платье. Локоть оттопырен. Держит нечто блестящее за спиной, что – не разобрать, диоптрии не позволяют. Тони вяло тащится к дому, она – наперерез.

Растворяю форточку со смутным желанием вмешаться. Остаюсь на месте. Как прикрученный скотчем к подоконнику.

– Я тебя сейчас убью, – проговаривает Кэтрин. – Есть за что. И ты это знаешь.

– Слушай, давай не сейчас. Я чертовски устал. Приходи лет эдак… через триста. Для мумий это пустячный срок.