Андрей Ханжин - Неформат

Два глубоких, как поцелуй утопленницы, глотка вернули ему мужество и он раскрыл глаза. Кажется, наступило жидкое мартовское утро одна тысяча девятьсот девяносто первого года. Скрипач лежал в гостиничной кровати, голый, вновь уже не трезвый, сквозь надорванную штору в номер вползал чахлый солнечный луч, в душевой комнате шумела вода, а казённое радио передавало странную информацию, посредством гнусавого мужского голоса: «Он уже с ранних пор стал выражать то раздирающее сердце равнодушие ко всему, которое не слышалось ещё ни у одного из наших поэтов. Безрадостные встречи, бессмысленные расставания, странные, бессмысленные любовные узы, неизвестно зачем заключаемые и неизвестно зачем разрываемые… Признавши над собой власть какого-то обольстительного демона, поэт покушался не раз изобразить его образ, как бы желая стихами от него отделаться. Образ этот не вызначен определённо, даже не получил того обольстительного могущества над человеком, которое он хотел ему придать…Может быть отделался бы он от безотрадного своего состояния, если бы только сохранилось в нём самом побольше уважения и любви к своему таланту. Но никто ещё не играл так легкомысленно со своим талантом и так не старался показать к нему какое-то даже хвастливое презрение, как Лермонтов. Незаметно в нём никакой любви к детям своего же воображения».

Прослушав это загадочное сообщение, скрипач, словно горнист, по-офицерски оттянув локоть, вложил в губы тёмно-зелёное горлышко бутылки и, не переводя духа, высосал её содержимое до последней капли. И только после этого ему удалось окончательно сообразить, что кроме него и набухшего портвейном белого девичьего носка, в номере никого не было. Хотя носок не в счёт. Он неодушевлённый. Но всё же, какое-то напоминание… Правда, надежду оставляла льющаяся в душе вода. Как есть, то есть без всего, Джим шагнул к ванной комнате и решительно рванул дверь. Увесистые телеса, открывшиеся его взору, подсказали скрипачу, что перед ним Ягуариха. Согласно этому открытию, он сделал небезосновательное умозаключение в отношении собственной наготы. Вслед за этим он подумал, что неплохо было бы обнаружить где-нибудь ещё одну бутылку портвейна, чтобы навсегда выветрить увиденное из памяти. А если получится, то даже выжечь этот чудовищный образ из самых отдалённых закоулков подсознания, где у каждого человека живут маленькие маньячата, рождённые вот такими вот лярвами. Он даже отступил на пол шага, но задержался с вопросом:

— А где все?

— На вокзал поехали. Девкам домой, в Барнаул надо. Уехали, короче, — безразлично ответила Ягуариха, и отведя с губ мыльную пену, добавила: — Минет хочешь? — таким тоном, будто интересовалась, желает ли он чашечку утреннего кофе.

Ещё раз глянув на такую удивительно крупную женскую особь, Джим снова подумал о портвейне, отступил ещё на пол-шага, прикрыл дверь и пустился в поиски собственных штанов, да и всего остального, без чего его могли счесть весьма легкомысленным на суровых и заснеженных улицах мартовского Новосибирска. Он надеялся застать Ихтиандра на вокзале. Вослед ему, из душевой, раздавался бешеный рёв Ягуарихи: «Над родною, над отчизной бесноватый снег шёл. Я купил журнал «Корея» — там тоже хорошо! Там товарищ Ким Ир Сен, там то же, что у нас! Я уверен, что у них то же самое, ведь всё идёт по плану! Всё идёт по плану! И всё идёт по плану-у-у!..»

— Ну ничего себе! Ну ничего себе! — пьяно поражался Джим. — А я смотрю: ты или не ты, ты или не ты? Присмотрелся: ты! Чего ж телеграмму не отбил?

— Да я тут случайно. Из аэроплана — на паровоз, — улыбаясь отвечал Филин.

— Где-то тут Ихтиандрик мой с герлами бродит. Да… Ну ничего себе! Ничего себе! Где-то тут у меня было…

Скрипач полез по карманам в поисках денег, причём создавалось впечатление, что он хочет забраться во все карманы одновременно, отчего манипуляции его напоминали причудливый ритуальный танец. Левой рукой он медленно обшаривал куртку, а правая быстро-быстро сновала по джинсам. Наконец он обнаружил искомое — несколько смятых купюр — и, наказав Филину оставаться на месте, умчался по направлению к вокзальному буфету, над которым висел засиженный мухами транспарант:

ПЕРЕСТРОИЛСЯ, ДРУЖОК —

КУПИ В ДОРОГУ ПИРОЖОК!

Пирожки, кстати, были погаными. Наверное, как раз и рассчитанными на то, чтобы травить ими «перестроенных дружков». Дожидаясь открытия билетных касс, Филин рискнул и прикупил парочку этих твёрдых, местами зеленоватых изделий. После чего ему пришлось срочно разыскивать местных бутлегеров, чтобы на всяких случай продезинфицировать свои внутренности стаканом подпольной водки, торговля которой, как выяснилось, шла из второй кабинки мужского туалета. Он выпил, хотя и не мог точно поручиться, от чего происходила наибольшая опасность. Но, как бы то ни было, спиртное сняло усталость, расширило сосуды, и он обмяк на пластмассовом сидении в зале ожидания. Московский поезд уходил в четыре часа дня, а касса, продающая билеты в этом направлении, открывалась в десять утра. Так что у Филина имелось несколько часов, которые он и решил потратить на сон, пусть и в не совсем удобной позе. Никакого багажа при нём не было, поэтому сторожить ему было нечего. Всё его имущество заключалось исключительно в том, что было на нём одето и лежало в карманах: плотные чёрные джинсы «Wrangler», лёгкие английские ботинки, в которых ноги чувствовали себя довольно-таки зябко при минус двадцати семи, хотя и облегались мягкими кавказскими носками. Футболка с эмблемой приморской группы «Коба» — три бородатых черепа в каноническом профиле: Ленин, Маркс, Энгельс, обрамлённые цитатой из песенного текста: «Нам приходилось плевать на историю». Поверх футболки, на плетёном кожаном гайтане, болтался увесистый индийский крест «ТАУ». Изрядно потёртый, длинный телячий плащ на волчьем меху. В кармане — кепка «эсэсовка». Перчатки. Выкидной нож, лагерного исполнения, впрочем, довольно-таки изящный. Потрёпанная записная книжка. Паспорт на имя Филина, Антона Андреевича. Зажигалка. Полторы пачки сигарет «Camel» без фильтра. Деньги. Часы Филин не носил — часто бились.