Андрей Темников - Зверинец верхнего мира

Свита Феникса, несколько огненных духов, исчезающие в темноте и вновь появляющиеся возле его серповидных крыльев язычки пламени, свита Феникса, несущая в небе черепаший панцирь, несущая теми непостижимыми силами, которые носили и мою гору, свита Феникса – лисички, искусные в чистописании, чьи хвосты, словно кисточки, расписывают черные своды небесных покоев… – и что они протявкали, услышав мой членораздельно-вулканный рев, от которого Белый Единорог пришел в такое восхищение?

– В этой оде, нам кажется, в этой оде, нам слышится, в этой оде, нам думается (если мы, конечно, что-нибудь понимаем), не хватает какой-нибудь фисташковой малости, какой-то жемчужной капельки, даже зеленой, даже гнилой, а если мы ничего не понимаем, то вся эта канонада несколько прямолинейна и на наш вкус (взгляд, обоняние, осязание) – даже оскорбительна, вот. Вот, вот, вот…

И хоть серпокрылый (что они подают голоса наперед Белого Единорога! – а именно ему, польщенному до глубины души, до когтей тигровых лап, и надлежало говорить первым), бросив чешуйчатую шею влево и сразу вправо, словно бы раздвоившись, словно бы одним ударом в обе стороны отчитал своих панциреносцев, чтобы они не тявкали наперед Белого Единорога, который все еще подбирал слова восхваления, вошедшие в историю как образец восхваления («Ты в этом деле гору съел». «Зеркало для носорогов. 1245»), Белый Единорог разгневался: что за писк? Что за нарушение устава? Что за недозволенное обращение с шедеврами вулканного одосложения? И при чем тут фисташки? Панциреносных лисичек словно ветром сдуло, да и поднялся ветер, не мог не подняться от высочайшего возмущения; панцирь грохнулся на камни и дал трещину. Мне же была выдана лицензия на отлов трехсот сорока девяти тысяч шестисот тридцати одной лягушки, затем состоялась церемония вручения аистовых перьев, заключение священного договора о ношении аистовой шеи, тонких ног и невесомости, и:

– В облике аиста надлежит пребывать за облаками и под облаками, а также в отсутствие облаков, и парить и кружить, раскинув белоснежные крылья с черной каймой; в случае же, когда требуется произнесение од, надлежит принимать облик носорога, ибо аист ничем не может выразить восхищения, кроме как докучным треском длинного клюва.

Трещал ли я клювом или кружил в синеве, он, разжалованный Феникс, только чесал себе ухо задней лапкой и щурился от восхищения, а я уверял себя в том, что оно неподдельно. Со свойственным ему чувством юмора он раскладывал кашу по тарелочкам, я же в ответ наливал ее в кувшин, но это не злило ни того ни другого. Каждый из нас веселил себя тем, что казался смешон со стороны, чем доставлял удовольствие собеседнику, а это значило, что дружба между нами продолжается, и:

– Пожалуй что в облике носорога ты не устоял бы на этой скале над морем, а тонконогому аисту тут есть, где попрыгать.

В первое мгновение встречи с остромордым рыжим Лисом я терялся, не успев еще привыкнуть к его новому облику, и даже взлетал на всякий случай, когда он, зевая, показывал мне мелкие белые зубки, но ведь и сам я поражал его своей аистовой внешностью вплоть до обильного слюноотделения и слюноглотания. И жадного горения глаз, которое, впрочем, тут же гасло: инстинкты – скверная штука, но можно научиться подавлять их в себе, особенно, если ты не голоден, а он не голодал ни дня, потому что сделался заправским крабовым браконьером и для этих занятий отремонтировал свой панцирь, упавший на скалы, заклеил трещину и заново покрыл его водоотталкивающим лаком. Пожалуй, единственное, чего он был лишен, и чем я, дослужившись до звания принебесного рычателя, наоборот, наслаждался в полной мере, так это полеты. А почему бы не доставить удовольствие хорошему другу? Это же не трудно, и: «Легкокрылый Носорог кружится, кружится…» Под уныло-ироническое пение рыбаков на море, которым они сопровождают однообразное, взад-вперед, раскачивание тел, когда сидят на веслах, я опустился возле Лисьей норы и затрещал о том, что близится ночь и что я собираюсь отнести его, Электрического Лиса, на вершину тополя, в мое огромное гнездо. Лис отчаянно чешет ухо задней лапой, а глаза его сощурены от удовольствия; он облизывает нос, пересохший со сна, до тех пор, пока нос не становится лаково-черным, и: три серповидных блика на Лисьей морде – обрадованные глаза и мокрый нос.

– Но ведь ты понесешь меня высоко, и лететь нам не близко, а вдруг у тебя не хватит сил, а вдруг уронишь…

И я опускаю клюв на дно бутылочки с кашей. Есть одно неудобство – к этому трудно привыкнуть, и когда мне хотелось пообедать с удовольствием, я превращался в носорога, потому что аисты лишены обоняния, лягушки безвкусны; для грифов, питающихся падалью, этот недостаток даже полезен. В прежние времена я все недоумевал, как это они выносят такое зловоние, оказалось, они его не чувствуют, и это позволяет им с аппетитом проглатывать скользкие куски мертвечины, что до меня, то в облике аиста я всегда страдал от недостатка тех обонятельных ощущений, тончайших, изысканных, которые определяют вкус пищи и в полной мере доступны травоядным носорогам. Но характер местности, о котором уже говорилось, вынудил меня стоять тонконогим, почти невесомым аистом у норы над океаном; не разнюхав фисташек, преобразиться гортанью, обликом и весом, утратить могучий голос, позволяющий мне воспевать повелителя небес; проливая потоки слез по морщинам желтого и старого лица, трогая впалые межреберья под облачением из белых перьев, просить моего друга вернуть мне прежний вид и услышать в ответ: