Андрей Темников - Зверинец верхнего мира

Близоруко щурясь, начальник уезда тянется ко мне через стол, чтобы прощебетать свой первый вопрос. Но почему это стол, белый стол, дорожайшая и безобразнейшая вещь, переминается с ноги на ногу? Встряхнув крышкой, сталкивает с себя острые локти писцов, опрокидывает чернильницы на чиновные рукава, одним ударом в бок отбрасывает к стене всех, кто за ним сидит, ударом в другую сторону и уже к другой стене отгоняет секироносцев… и преображается!

Я узнаю его, узнаю, хотя не видел вот уже добрую тысячу лет, узнаю его мягкие тигровые лапы, вижу витой рог на лбу, единственный, подобный драгоценной раковине, и властный взор небесно-голубых глаз. Узнаю голос, которым он произносит не то ругательство, не то заклинание (и то и другое обладает разрушительной силой). В тот же миг мы пробиваем пальмовую крышу и улетаем в безбрежное небо, расталкивая ойкающие тучи. И нет за нами погони, поскольку эти олухи еще не додумались до летательных аппаратов со сверхзвуковой скоростью.

Что же, если и одноногий дракон, голубой, как само небо, милостивый, как само небо, не простит ссыльному единорогу его дерзкого побега, и мне, ничтожному Электрическому Лису, не найдется место смотрителя боевых карасей, мы разыщем ту самую щель, куда убегают наши блохи, и наши лапы разроют ее до таких размеров, чтобы мог пройти (он не станет ползать) Белый Единорог. А чтобы оттуда не сквозило, придавим камнем снаружи.

Я жил на единственной в мире горе, которая умела летать. На вершине этой горы лежал снег или крем, или сахарная пудра, а в сугробах этого изменчивого вещества, этого небесного пломбира, произрастали фисташки, поедание которых приятно, но небезопасно – печальный опыт змееногих духов, которые изъясняются только письменно и даже для обычных приветствий носят с собой бумагу, перо и чернила. Всегда есть доля риска, что ты сделаешься чем-то иным: утратишь оба рога, большой и малый, утратишь мощь и непоколебимость трехпалых лап, утратишь кожаную броню, полторы тонны живого мяса и бессмертие. Утратишь острый шершавый язык, гортань перестроится, станет издавать бессвязные звуки всевозможных тональностей. Носороги сбесятся без моих громоподобных указаний на то, что зелень обогащает атмосферу кислородом, и вытопчут персиковые сады, грядки огородной мяты, кусты чайных роз, которыми так дорожит небесный властелин Куй. И, хотя соблазн был велик, я не съел ни одной фисташки, даже зеленой, даже гнилой. Так что: «Легкокрылый Носорог кружится, кружится…» Не помню… человеческие песни плохо запоминаются и трудно воспроизводятся гортанью, похожей на жерло вулкана Чиаттака, и все же только человек, даже самый глупый, может ошибкой, заблуждением, суеверием выхватить какой-то десятый смысл события, который при правильном пересказе не раскрывается с той же ясностью. Пыльный житель и не подозревает, какая ирония вложена в эту песню. Легкокрылый Носорог потому-то и не может кружиться, парить, отдаваясь воздушным потокам, что его крылья, высочайшая награда небесного повелителя, одноногого дракона по имени Куй, действительно очень легкие. Не имея оперения аиста, легкости аиста, тонконогости аиста, обладать такими прекрасными и такими бесполезными придатками! К тому же следить, чтобы не запылились, не занасекомились, крахмалить их и размахивать ими с подобающей силой, чтобы не было мышечной атрофии. А ведь к ужасу плакодонтов (древние ящеры с плоскими зубами, вроде моих коренных, позволяющими им перетирать ракушки) я, единственный в мире Легкокрылый Носорог, съел единственную в мире летающую гору, надеясь на то, что поедание трех миллионов семисот сорока девяти тысяч пятисот семнадцати пористых глыб придаст мне необходимую для полетов легкость. Я съел ее вместе с птичьими базарами на юго-востоке, не беспокоясь о ценах на яйца, вместе с жилищами барсов и барсами, которым все равно было негде жить, вместе с ажурными дворцами змееногих духов эр-эр (а те тут же написали длинную жалобу луне, свернули ее в трубочку и привязали ее к кисточке моего хвоста – небось, когда-нибудь дойдет). Я раздробил на удобоваримые куски три миллиона семьсот сорок девять тысяч пятьсот семнадцать пористых глыб и съел их, помахивая крыльями, расправляя их все шире и шире, чтобы парить и кружить в облаках, за облаками, в отсутствие облаков, но не съел ни одной фисташки, даже зеленой, даже гнилой. Фисташковый куст я втоптал в слюдяную синеву. Тогда-то рыбаки видели меня в небе над океаном, видели, как я топчусь вниз головой, а потом они видели, как я, кувыркаясь беспомощно, плюхнулся в море, и сложили песню о Легкокрылом Носороге, потрясенные тем, что они увидели.